А ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ЛЮБОВЬ, ТАМ НАЧИНАЕТСЯ НЕНАВИСТЬ

10 april 2023
Владислава Куприна Петербургский Театральный Журнал

---

Роман Толстого — сердитое и бескомпромиссное нападение на современность. Едко, последовательно он разбирался с современным ему миром, в каждой социальной страте обнаруживая изъяны, ложь, пустоты.

 

В спектакле режиссер Андрей Прикотенко, перенося действие в сегодняшнюю Россию, бесстрашно нападает на наше сегодня. В этом переносе, в этой интерпретации сохранена острая, отступившая перед большим объективным историческим смыслом романа критика всего, что составляет мир вокруг любовной истории Карениной и Вронского, Левина и Кити, мир социальный, в котором и из которого и строятся отношения между людьми. Толстой здесь не мудрый полумифический старец, а гражданин, думающий и честный. Этот перенос возвращает нам то первое звучание романа. Вместо рабочего, земского, женского вопроса Прикотенко будет говорить о калечащей публичности, о блогерах, о травле в интернете, о пропаганде на телевидении, о кривых и лживых законах, вседозволенности власти и тотальной войне.

 

Светский разговор здесь заменят ютуб-блоги и вечерние ток-шоу, и это будет все тот же механизм уничтожения человека, спустя сто пятьдесят лет работающий так же исправно.

 

Все, что происходит в спектакле, происходит за закрытыми дверями. Невидимые друг другу, часто в одиночестве, герои тут говорят тихо, бесстрастно ровно, всегда словно сами себе, речь здесь всегда процесс и всегда событие. Они пишут сообщения, лица выхвачены из темноты ярким светом экрана, говорят, глядя в какую-то точку перед собой, будто наговаривают голосовые.

 

Современные люди, они выучены ничего не показывать, держать спины, это сдержанность тех, за кем следят таблоиды.

 

Встречи героев подобны удару молнии. Каждая такая встреча Анны и Вронского, Анны и Каренина становится открытием, обрушивается лавиной. Каждое соприкосновение с другим максимально содержательно и чувственно. Близость обжигает, близость всегда вторжение в границы другого. Каждый раз, когда Вронский стремительно идет к Анне после долгого и пристального взгляда, он срывается с места, словно падая в нее. Каждый раз, когда Каренин приближается к ней, мы подспудно чуем опасность и чувствуем, как сжимается внутри она.

 

Это предельно чувственный и живой спектакль об очень рациональном мире. Мире большой власти, больших денег, беспощадных манипуляций. Здесь выстроен современный способ существования. Никто не показывает, не представляет, это рефлексия, размышление. Мы медленно идем рядом с героями, подробно, шаг за шагом проживая ту психологическую трансформацию, что с ними происходит.

 

Спектакль сосредоточен на тончайших движениях психики, на кратких импульсах, на спрятанных от самих героев тайных мотивах. Вся первая часть — глубоко психологична и занимается лишь чувствами и отношениями. Вторая же резко распахивается в социальное. Со второй половины кажется, что это сам спектакль превращается в страшную машину и несется на Анну. Ритмы ускоряются, эмоции взвинчены, пропагандисты визжат с экранов, блогеры изгаляются.

 

Пропагандист из телевизора (Юрий Кораблин), прерывающий действие, выплевывающий скороговоркой слова, упивающийся собой, заводящий сам себя до полного экстаза в этом прямом эфире, выглядел бы как карикатура, если бы не был так точно снят с максимально реального Соловьева. Ненависть есть акт речи, речь нужна, чтобы ненависть лилась рекой, и мы помним только интонации, не содержание, не смысл. Этот поток чистой, беспримесной злобы развращает мир, растравляет агрессию.

 

Постепенно становится ясно, что в этом многофигурном спектакле режиссер работает подробно только с главными характерами. Остальные здесь — типы, за каждым легион тех, из кого состоит сегодня социум.

 

Они все фигурки вокруг истории двух людей.

 

Мы не знаем про Долли (Наталья Немцева) ничего, ни про детей, ни про нищету, ни про череду измен мужа. Она отчаянно несчастная женщина, которая когда-то осталась в браке с человеком, который обманул и унизил, который все отнял. Совершила ошибку, предательство себя, и теперь ее жизнь уничтожена, стерта. Она носитель горя. Она ходит так осторожно, словно внутри трещина, так, словно боится, что разойдутся швы. Ее переехали, но жить оставили. И Долли готова заплатить любую цену за то, чтобы любовь была. Стать Анной. Исчезнуть, раствориться.

 

Блогер Левин, молодой и модный, в пустоте какой-то условной студии в Москва-сити перед экраном «Макбука» рассуждающий о красоте природы, собирающийся косить «будущее сено». Ведущий канал и свою там псевдожизнь, он вполне готов зарабатывать хейтом. Таких левиных несколько десятков тысяч в каждом городе-миллионнике. Обаятельный, борзый, он, в сущности, не такой уж плохой человек, но тут отчетливо обнаруживает себя механизм самовозгорания, когда человек становится не актором, но объектом разлитой ненависти.

 

Мы видим Левина (Евгений Варава), который уже развращен. Современный мир устроен так, что он может легко отомстить за жену. Но все быстро выходит из-под его контроля.

Анна стоит у стены, и, полные ненависти, ползут по ней ровные ряды комментариев, ползут сквозь нее, по ее живому человеческому телу, разъедающие, как кислота, анонимные слова.

Ее убивает социум, который травит, лжет, издевается, который набрасывается по чьей-то невидимой команде ату.

Травля в интернете нарастает стремительно и неотступно, ее невозможно остановить.

 

Когда Анна, глядя прямо в глаза, спрашивает его, что и зачем он делает, Левин мгновенно теряет самоуверенность и опору, он не может ответить, он не знает. Он плыл в потоке ненависти, войны, он заражен ею. Война всех против всех расчеловечивает, учит уничтожать. И, оказавшись лицом к лицу с человеком, Левин отступает перед Анной, он поражен сам себе, не защищенный экраном компьютера, глядя в глаза другому, живому, он сразу перестает ненавидеть и лгать. И зачем он это делал — видно, что сам не знает. Поймал кураж.

 

Анна в финале романа упирается в чистую ненависть: «все ненавидят друг друга» и «нельзя не ненавидеть таких жалких уродов». Мир как мир людей победил в ней всё, осталась только глухая ненависть, и ею она приговаривает все сущее к катастрофе. Так ли это на самом деле, может ли среди людей еще быть любовь и понимание — в романе вопрос открытый. Но для Прикотенко этого вопроса не существует, и откровение Карениной о человеческой приверженности насилию звучит для него как камертон. Он словно начинает спектакль с той точки, где закончил Толстой. Он списывает героев и их мир с романного монолога Анны, но при этом он изымает оттуда саму Анну, давая ей иную жизнь и иное дыхание. Она встретила Вронского. Ее он отсчитывает с той секунды, когда она выдыхает изумленно в пространство, что никогда не видела таких красивых людей. Отсчитывает ее с любви.

 

Но более всего занимает режиссера одна фигура. Каренина он исследует через конкретную человеческую подробность, пошагово и бесстрастно. Ставит его в центр. Здесь происходят самые серьезные открытия и самые ошеломляющие трансформации.

 

Отчаянная, безжалостная и изумительно умная работа Анатолия Григорьева.

 

Алексей Каренин здесь условный Сурков, человек, у которого в руках невероятные ресурсы власти и денег, решающий судьбы мира.

 

Гордый, отчужденный, уверенный в себе. Очень закрытый и от себя тоже, как станет ясно позже. Человек, глядящий на карту огромной страны и не умеющий смотреть внутрь человеческого. В начале нам его бесконечно жалко, сгибающегося от боли, умоляющего, растерянного. Ему как-то невероятно важно не уронить свое достоинство, не дать боли разорвать тонкую пленку плоти, рту искривиться, рукам задрожать, спазму сдавить горло. Он пытается думать, думать, судорожно думать, сухая бледная рука растирает высокий лоб. Через человечески очень понятные реакции режиссер сначала приводит нас к состраданию Алексею Каренину.

 

Но дальше мы видим ту тайную работу души, что всегда скрыта, не видна со стороны, что в романе дана авторским текстом. Здесь это сыграно. Как он неотступно расчеловечивается, обнаруживает своего внутреннего насильника. Вот нам кажется, что он бесконечно любит Анну, вот, кажется, он готов ее простить. Не отпускает ее от мучительной любви. Он кажется беспомощным, все утратившим. Кажется. И его психика, и наша ищет ему бесконечные оправдания. Он манипулирует, он подчиняет.

 

Не жалея себя, Григорьев играет жалеющего себя Каренина, и вот в этих всплесках почти истерического стыдного отчаяния, когда он в трусах и пиджаке, раскачиваясь на корточках, подпрыгивая, вытягивая по-детски свои мослатые ноги, сипит о презрении к нему мира, хорошо видно, что это вовсе не отчаяние за краем невыносимой боли, а лишь ее ожидание. Он знает, что должно быть больно. Но он сам не понимает, что это не боль, а ненависть. Каренин раздражен и унижен, и уязвленное самолюбие разъедает его горло, жжет в желудке, выедает все, но это не горе утраты. Он так и не утратил Анну, она его вещь и будет его, никто не вправе красть его вещи.

 

Надо быть очень внимательным, чтобы следить за этим Карениным и не поверить ему. Именно так работает манипуляция. И в этом Григорьев убедителен.

 

Бесы терзают Каренина, не любовь. Он презирает всех за этот смех за спиной, не может переносить, что все знают, что в его доме «имели» его жену. Он яростно вгрызается в себя этим «всеобщим презрением».

 

Каренин обманывает ее и нас, держит на чувстве вины, которое он упорно взращивает в ней. Он ловко превращает насилие в жертву, до самого победного конца, пока он не ощутил, что она сломана, пока не почуял абсолютную власть.

 

Это имперское величие, с разбега наткнувшееся на неизвестную ему и иную систему бытия. Анна выбирает нечто другое, что Каренин не может не то что осознать, но назвать, но помыслить. Он ни разу не подходит к чувствам Анны достаточно близко, чтобы разглядеть, что это. Он не заглядывает за край, в ту бездну, что там разверзлась, звезд полна. Не глядит в человеческое. Именно по-толстовски герои знают о себе меньше, чем автор. Герои верят себе.

 

Вот Анна в пушистом белом свитере, уютная и домашняя. Муж нарочито довольный, головой лежит на ее коленях, показывает ей на айфоне фотографии смеющейся дочери, и они любуются младенцем. И незаметно начинается игра, психологическая охота.

 

Аня робко просит проститься с Вронским, который годен, который едет туда. И произносит то, что им обоим очевидно, что она не может жить без этого человека. Каренин говорит нет, когда Анна нервно кивает, он вдруг произносит задумчивое «хотя»… Собственник играет с собственностью. Камерная семейная сценка. Анна тихо, как всегда чуть изумленно спрашивает, отчего ей нельзя к дочери, отчего ей нельзя кормить. И становится очевидно — это ежедневная пытка, безжалостное последовательное психологическое насилие. Анна кричит, один-единственный раз за весь спектакль, кричит, как на дыбе.

 

В Анне Альбины Лозовой есть какая-то нездешняя честность, ясность помыслов и чувств. В этом мире ей совершенно невозможно. Ею выучена интровертность, она чужая всем, каждое прямое общение для нее как укол, как ожог.

 

Но он так истерзал ее, что она перестает понимать себя, почему ей так невыносимо принять его доброту. То, что она принимает за доброту. Каренин разрушает ее. И ей трудно выговаривать слова, она говорит по слогам, словно сквозь судорогу, она теряет ориентацию в пространстве, сознание путается, она пытает прорваться сквозь морок боли и ужаса, которые ведут в ней постоянную невидимую работу, превращая ее, цельную, светлую, в руины. «Он добрый, превосходный человек» выговаривает она, шатаясь от слабости, сквозь шум закипающей истерики. «Я ногтя его не стою. Но я ненавижу его. Его доброту». Огромная неподъемная вина пожирает ее. Каренин планомерно доводит ее до самоубийства. Он простил ее, принял, чтобы не утратить власть. Он одержим властью. И утрата власти будет равносильна для него смерти. Все эти банальные фразы «я не могу представить, чтобы моего сына воспитывал другой мужик» свидетельства того, что они, Анна и Сережа, как часть Анны, только объекты. В этом подробном исследовании механизма насилия Прикотенко не оставляет лазеек. Он неотвратимо ведет нас к ослепляющей истине: уязвленное самолюбие, ревность, жестокость, себялюбие, властность не могут быть составляющей любви. Все то, что люди с такой готовностью приписывают любви.

 

В какой-то момент с изумлением и ужасом она говорит, что видела лицо Каренина и он был счастлив. Анна понимает лишь в финале, что все это была манипуляция.

 

Бездна боли равна бездне любви в ней. Мы видим только влажный темный блеск ее, который плещется в глазах, нечто непознанное до конца даже ею. Эта Анна полна до краев этой болью и этой любовью, но стойкость ее достоинства, холод внутреннего аристократизма, ее хрупкость, тонкие запястья, длинная шея, острые ключицы, долгий и внимательный взгляд — форма, сталью удерживающая внутреннюю Анну, идеальная форма, внутри которой, мы можем лишь догадываться, какие плавятся вселенные.

 

Ее сдержанность завораживает, красота мраморной статуи — слишком живая и слишком скованная одновременно, ее хочется разглядывать, разгадывать. В ней мерцает и не являет себя та, что невозможно до конца познать, любовь, становящаяся экзистенцией.

 

Потому Анна не уходит, потому стоически идет сквозь ежедневную пытку. Вместо пошлого адюльтера от скучающей рублевской жены, чем дразнил нас режиссер вначале, мы к финалу видим ту самую, что долготерпит, милосердствует, что не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не мыслит зла, всему верит, всего надеется, все переносит.

 

Три всадника апокалипсиса: уязвленное самолюбие, ресентимент и ненависть, то, что рождает насилие, войны, смерть. Механизм домашнего насилия есть универсальный механизм насилия, и частная история становится большой войной и насилием над чужой страной и над своими гражданами. Именно поэтому Прикотенко нужна тут большая война, о которой все говорят с самого начала. Ему нужна смерть, абсолютная тупая сила.

 

Точность и семантическая узнаваемость переноса, социальные сети, блогеры, мессенджеры, всё это сегодня, знакомое по новостям и сериалам, весь этот натурализм оборачивается игрой в натурализм и выходом за него, в зону поэтического и мистериального. Герои, только что представавшие конкретными людьми двадцать первого века, по мере движения в глубь сюжета напитываются иным, символическим смыслом, обретают иное измерение и иную перспективу. Они превращаются во что-то совершенно особенное, во что-то среднее между социальной маской и фигурой мистерии. Конкретность времени отступает, уступает великой антитезе бога и смерти, бога, который есть любовь, и смерти как войны.

 

Мир развязал войну против любви.

 

Финальный монолог заливает мир любовью и невозможным, незаконным тут покоем. Такой огромной любовью, такой естественной нежностью. Анна ждет Вронского (Александр Вострухин), который исчез.

 

Но Прикотенко ставит спектакль о любви. Вронский — сосуд, наполненный любовью, рыцарь и служение. Ни разу за весь спектакль режиссер не дает нам ни единой возможности подумать, что этот Вронский может предать. Он несет священный караул возле нее, он натянутая струна. Чутко вглядывающийся в малейшее ее движение, он полон достоинства и весь служение ей, всегда молчаливый, всегда за ее плечом. Он ее солдат на этой войне. Эта история, такая горизонтальная поначалу, вдруг срывается к библейским глубинам.

 

С ним случилось что-то страшное, потому он исчез. Он в застенке, он в той раскромсанной машине на кадрах хроники, его больше нет — мы не знаем, но с ним случилось что-то страшное.

 

Анна говорит, что он ее свет, ее солнце. Ничего нет, и война проиграна, ничего нет, кроме него. Избитая девочка в крови и зеленке сидит в какой-то маленькой квартирке, одна во всем мире, в коридоре, прижавшись спиной к стене, и умоляет, и прощается, и, глядя в пустоту, видит его лицо, и ничего уже не страшно, там остается к финалу одна только нежность. А за дверью обреченный мир, никакое милосердие, прощение и любовь не победят эту войну.

 

И Анна идет его искать, зная, что идет на смерть. Три часа спектакль мучительно, неотступно идет к смерти, но настаивает, что Она есть, что Она возможна, и одним этим фактом, что я вижу Ее, вглядываюсь в Нее, — утверждает Ее. И я ухожу со спектакля, веря, что любовь никогда не перестает.

 

Июнь 2022 г.

---

The article mentions:

perfomances:

• Анна Каренина