Premier
В ближайшее время премьеры не запланированы!
«Кто здесь?», «Итак, я здесь! Да мог ли и мечтать еще недавно...»
15 march 2017Елизавета Печеркина Барсук - театровед
Как вообще можно обыграть карточки Рубинштейна? Как обыграть эти короткие предложения? Когда впервые открываешь его «картотеку», по привычке ожидаешь что-то массивное (Толстой и Достоевский дают о себе знать). Но оказывается все совсем по-другому, иначе. Так и со спектаклем. Спектакль Максима Диденко поначалу кажется полным отступлением от стихов. На экране, расположенном вверху сцены, ждешь те самые короткие фразы, но вместо этого видишь только рассуждения на тему данного момента и связи его со зрителем. «Программа совместных переживаний» – так обозначен жанр спектакля. Данный момент. Он как оказывается, очень важен для нас. Готовы ли люди выйти из прострации и попасть в настоящую реальность?
Мир, созданный Максимом Диденко, нам знаком, но очень отдаленно. Что такое жить в условиях тоталитарного общества? Что такое сесть в тюрьму за просто так? Мы наслышаны об этих временах, но не готовы принять их и осознать эту веху в истории. Мы откладываем кровавую историю тридцатых-сороковых годов двадцатого века на потом. «Давайте оставим это потомкам?»
Сценическое пространство спектакля (художник-постановщик Павел Семченко) организовано оригинально. Абсолютно белые стены и передвигающиеся по всей сцене то ли кубы (хотя у этих «кубов» всего три грани), то ли ширмы, то ли экраны – на них проецируется видео. Прямая трансляция события. Поочередно, каждый из исполнителей (так обозначены герои спектакля) медленно выходит на сцену. Его выход и снимает невидимая камера.
Перед преображением нужно сделать снимок заключенного: актер на мгновение останавливается, щелчок, поворачивается вправо и идет в другую сторону. При этом абсолютно все артисты одеты в нижнее белье телесного цвета. Как говорится, в чем мать родила. Но эта нагота ненадолго. Заключенным вручаются комплекты тюремной одежды. Среди этих людей есть два надсмотрщика, которым нужны совершенно другие наряды. Все герои на наших глазах перевоплощаются, но одни принимают обличие жертв, а другие – палачей.
Как только один из надзирателей (Лариса Чернобаева) достает из-за ширмы портрет Сталина, сразу приходит в голову мысль об июле прошлого года и сборе подписей против установки памятника этому человеку. Группа активистов предложила установить бюст Сталину в одном из скверов Новосибирска. Это, кстати, к вопросу об осмыслении прошлого. Спектакль «Я здесь» очень вовремя возник в нашем городе. Может быть, товарищи, так рьяно желающие поставить памятник, захотят взглянуть на метафорический ужас, изображенный в постановке?
Тюрьма. Кажется, будут по-настоящему пытать заключенных, издеваться, но нет. У Максима Диденко все изображено иначе. Весь ужас передается на другом уровне. Надзиратель следит за заключенным с помощью телефона. Нет разделения по половому признаку: все одинаковые. Поначалу есть колонна мужчин, есть колонна женщин, но вскоре все они смешиваются в единый поток заключенных, отличающихся друг от друга только кепками и косынками. Из-за ширмы со стоном выползают заключенные, но никто не пытает этих людей, они истязают себя сами. Одна из исполнительниц (Наталья Пивнева) встает на мостик, пересекает всю сцену как насекомое, и резко падает на пол. Дальнейшие ее действия приводят в ужас: она начинает изворачиваться, как будто сейчас сама сломает себе и руки, и ноги. Как будто маленький жучок с тонкими ножками подвергается пытке. И пытке больше духовной, чем физической. Она не может подняться и оправится от этих мучений и умирает. Все эти заключенные были обычными людьми, а стали букашками. Если выберутся из этого ада, они не станут снова такими же, как все, превращение уже случилось, и издевательство продолжится дальше, только уже в другой форме.
В спектакле большинство сцен немного затянуты. И это, к удивлению, не отталкивает, а наоборот – притягивает. Все тянется плавно, и каждый эпизод вытекает из другого. Почему-то с интересом смотришь начало – длинный проход всех исполнителей в нижнем белье (а их, на минуточку, пятнадцать человек). Почему-то внимательно слушаешь десятиминутное «церковное» пение лежащих на полу артистов, текст этой композиции – тот самый, который проецировался на экран. Почему-то увлеченно наблюдаешь во втором акте за сидящим на стуле Анатолием Григорьевым, медленно произносящим отрывок из «Я здесь» Рубинштейна: «…28. И вот... 29. И вот я здесь! Невероятно, но... 30. Не верится... 31. ...однако...»? Говорит так, будто не может подобрать слов, как на свидании. А о чем вообще говорить заключенному лагеря? Нет, не скажу, что сцены затянутые. Здесь нужен другой эпитет. В сочетании с музыкой Александра Карпова все складывается так благополучно, что назвать спектакль затянутым просто невозможно.
Кстати о церковном пении. Упомянутый момент – не единственный в спектакле, относящий нас к религии. Вначале слышишь очень знакомый мотив и входишь в ступор. «Дааанныыыймомееент». Но потом вспоминаешь другой эпизод: к надзирательнице, держащей портрет Сталина, поочередно подходят все заключенные и целуют ей руку. Здесь еще бы перекреститься перед тем, как поцеловать… Хотя и без этого все понятно. Наверно, это как гиперссылка, которая должна привести нас на другую страничку, где все прояснится. Стоит ли вспоминать о том, что народу свойственно возвышать подобных себе в ранг Богов?
Вот так, идет человек домой или на работу, примерно в 14.30, среди таких же, как и он: в ярких пуховичках, со скрывающими лица капюшонами. Но вдруг голос произнесет: «51 год, артист драматического театра. Три года тому назад перенес обширный инфаркт. В театре используется, в основном, в неглавных ролях. Примерно в 14.30 после окончания репетиции вышел из театра и решил пройтись пешком пару остановок...» Прошелся, да. Точнее остановился. Все спутники в пуховиках уходят прочь, а он снимает с себя свою яркую «кожу» и уходит в другом направлении. С ними герою не по пути только потому, что его «вызвали». Но такая судьба ждет всех: абсолютно все яркие «шкурки» будут лежать на полу со «шкуркой» артиста. Их заберет надзирательница, взваливая на себя эту непосильную ношу.
Финал спектакля можно интерпретировать как угодно. Надсмотрщица выходит с портретом Сталина, но уже видоизмененным: это карандашный набросок и только несколько деталей имеют цвет. Детали, с которыми и ассоциируется фигура этого человека. Надзирательница переворачивает портрет и на другой стороне оказывается черный квадрат. «Малевич!» – подумали многие. Возможно. Здесь есть какая-то своя история. Что это: знак новой эпохи, эпохи «без человека»? Или это два культурных знака, по которым мы определяем вехи истории? Ассоциации, гиперссылки: называйте как угодно. Или нет. Нет, это предвестник тьмы. Мы только-только выбрались из этой тьмы, и снова лезем в нее. Наверно, все мы где-то не здесь. Иначе видели бы ошибки прошлого.
Тексты Льва Рубинштейна – это фантазия. Правильная интерпретация известна только автору (хотя, возможно, и ему она тоже неведома). Диденко создал свой мир, отличающийся от других. Мир, который приводит нас в реальность.
The article mentions:
perfomances: