Premier
В ближайшее время премьеры не запланированы!
По «Чайке» из топора
18 january 2011Сергей Самойленко Континент Сибирь, 11.03.2009
Интриговал и весь, как принято говорить, проект. «Чайку» в одинаковых декорациях должны поставить в четырех театрах: в Румынии (уже поставили в конце прошлого года), в новосибирском «Старом доме», в Польше и Болгарии. Результатом должен стать спектакль-конструктор, собранный из лучших актеров этих постановок. Идет речь и о том, чтобы проект включили в грантовую программу Евросоюза. В общем, было ясно, что получится некий фестивально-выездной проект, для внутреннего пользования предназначенный в ограниченной степени. Можно было ожидать чего-то в духе опять же околочеховских «Чувств», сделанных на грани китча и лубка, пародийных — но и самопародийных тоже. Там водку пили из тазиков, медведь играл на гармошке, от Чехова осталось всего несколько слов — и то по большей части не из рассказа, ставшего основой постановки. Было весело и уместно.
В «Чайке» (будем уж так, по привычке, называть спектакль) Линас Зайкаускас попробовал снова метафорически прочесть чеховскую комедию и совместить в одном флаконе две несовместных субстанции: пародийность, снижающую градус лиризма и серьезности до уровня хохм, и, напротив, повышенный накал страстей, чтобы летели клочки по закоулочкам, не хуже чем у Шекспира. Ну и заодно хрестоматийный глянец соскрести, обнажить суть, плоть, «мясо». В итоге спектакль двумя этими разнонаправленными силами, как кажется, и разорвало. Взрыв был такой, что мало не показалось.
Начинается все с утра в сосновом бору, под пение птиц. К стволам сосен вверху прибиты скворечники нормального размера, на уровне человеческого роста — уже размером со стенные шкафы (ими и являются), а в центре — большой скворечник-сортир с дыркой в двери. За правой кулисой — озеро. Вот на фоне скрытого озера и очевидного туалета типа сортир все и происходит. В этой декорации и появляется Маша с топором, сомнамбулической походкой движется к авансцене, прижимая лезвие к щеке и резко дергая, будто сбривая невидимую щетину… «Что бы значил этот жест?» — задумывается зритель, но додумать не успевает, поскольку Маша то бросается топиться в озеро, откуда ее, мокрую до нитки, достает несчастный влюбленный Медведенко, то этим же топором стучит между пальцев распластанной на колоде руки (за Машу страшно, ей-ей!) — этот блатной фокус вообще-то устраивают с ножом, но топором-то куда сильнее… Потом об этот топор чуть не разбивает лоб Треплев; далее с топорами выходят русские мужики, делают на стволах зарубки и подставляют банки под сок… (Вопрос на засыпку: какой сок потечет из сосен? Неужели березовый? В духе стишка про то, как с дуба падают листья ясеня…) Но топор-то, прошу прощения за каламбур, так и не стреляет (все мы помним, чему учил нас Чехов про ружье) в результате!
Если уж начать рассказывать обо всех метафорах и придумках, которыми нашпигован спектакль, — не хватит места на полосе. Метафор этих — вагон и маленькая тележка, иногда даже возникает ощущение переизбытка. При том что далеко не все, на мой неискушенный взгляд, оправданы и играют на целое спектакля. Но удачных находок действительно очень, очень много. Вот, допустим, в самом начале Треплев (Сергей Басс) целует следы Нины Заречной (Яна Балутина), буквально визуализируя фразу из самого конца пьесы. Вот он же устраивает маленькую пантомиму с участием потерянной Ниной туфельки и своего башмака — очень трогательно и забавно. Вот очень трогательный эпизод, когда влюбленная в доктора Дорна (Юрий Кораблин) Полина Андреевна (Вера Сергеева) все пытается прислониться к спине любимого лбом, а он все отодвигается и отдергивается… Забавна вставная пантомима, в которой слуги, обнаружив в шкафчике хозяйскую водочку, устраивают почти циркового класса номер выпивания…. То есть от каких-то решений действительно разеваешь рот: вот же как оно, оказывается! И было бы совсем хорошо, если бы эти все решения и находки были воплощены в той или иной степени качественно.
Но — увы и ах! На предпремьерном показе, куда и приглашали журналистов и критиков, трудно было судить даже об удачных находках. Артисты форсировали голос до крика и играли с таким «пережимом» и перехлестом, что становилось страшно за их голосовые связки и психическое состояние. Маша, пропускающая, по словам Дорна, по две рюмки перед завтраком, к концу спектакля спивалась с круга, то говорила хриплым басом, то валялась по земле, то смертным боем мутузила своего Медведенко. Треплев, прижимая Нину к стенке, совал ей в лицо револьвер и палил в воздух — ему явно требовалась врачебная помощь. Нина, в финале являясь Треплеву, в страсти так мотает головой, что с рыжего ее парика летят клочья… И во всем этом доме скорби и надрыва одна Ирина Аркадина, стареющая прима, выглядела нормальным человеком…
Да-да, Ирина Алферова не поддалась всеобщей истерике и играла свою самовлюбленную героиню вкусно, как бенефициантка, с подачей мелких деталей, немного по-антрепризному, но в любом случае выгодно отличаясь от своего окружения. Она со cмаком вставляла шпильки наивной Заречной, с удовольствием крутила педали велотренажера и, не смущаясь, в неглиже лезла в купальню к Тригорину, дабы удержать любовника от увлечения молоденькой соперницей… Не секрет, что в околотеатральных разговорах об актерских дарованиях Алферовой местные снобы высказывались снисходительно. Но получилось ровно наоборот — московская прима, идеально попадающая в образ (органичность ее заставляла подозревать, что играет она, в сущности, саму себя), «уделала» своих новосибирских коллег, получив заслуженные аплодисменты. Когда закончился последний из трех премьерных спектаклей, критик Соколянский задал Алферовой вопрос не без подтекста: «Как вы думаете, Аркадина — хорошая актриса?» И Алферова не колеблясь ответила: «Мне кажется, что да!»
Странным образом эту «Чайку» можно считать личной удачей Алферовой — и неудачей театра, актеров и режиссера. Неудачей сокрушительной. Хотя, как известно, есть неудачи, которые значат гораздо больше, чем рядовой успех… Об одной из возможных причин провала — двух разнонаправленных силах — было сказано выше. Вторая причина — неоправданность и произвольность многих метафор. Для этого в «Чайке» «слишком много слов, сопротивляющихся режиссерскому произволу. Допустим, гроб, в котором сначала выносят книги, потом засыпает Сорин, и в итоге, накрывшись крышкой, стреляется Треплев, — что бы значил он? Кажется, что какие-то «фишки» попали в эту «Чайку» совсем из другого спектакля…
Еще одна причина — неотрегулированность громкости, тона, всей эмоциональной палитры, приблизительность и чрезмерность пластики и т. д. Я слышал уже отзывы, что к последнему, третьему премьерному спектаклю что-то стало получаться совсем неплохо… Дай-то бог! Вроде бы и Алферова согласилась еще поиграть — если позволит график…
Наконец, еще одна причина провала — неготовность труппы к такой эстетике, к такой игре, построенной не на переживании. Этот антагонизм актерской игры и режиссерского задания бросается в глаза — и очевидно, что и режиссер, и актеры должны пройти немалый путь, каждый со своей стороны, до некой «точки совпадения». Организовать это движение — задача именно режиссера.
По сравнению грузом вышеописанных нерешенных проблем сортир-скворечник, в котором, как можно было предположить, и проходит сцена объяснения Маши и Тригорина перед его отъездом, кажется совсем безобидной подростковой шалостью. Разумеется, воздвигнут нужник был сознательно — подразнить, так сказать, местных гусей, показать кукиш, поиграть в штампы, подмигнуть фестивальному зрителю. И если бы спектакль состоялся — да сколько угодно! Но в нашем случае и сортир тоже не выстрелил. Разве что в некоторых особо чувствительных зрителей.
The article mentions:
perfomances: