Сельма Ивановна и ее музыка

Premier

В ближайшее время премьеры не запланированы!

01 november 2022
Елена Азанова Культура Екатеринбурга

Театральный спектакль – всегда живое создание, не только потому, что его по-разному играют артисты, но и потому, что каждый раз приходит зритель, который дышит новым воздухом, живет в другой атмосфере, не спит по ночам по иным причинам. Елизавета Бондарь в своем комментарии к анонсу на сайте театра «Старый дом» пишет, что ее «Танцующая в темноте» ставит вопрос оправданности жертвы одного человека во благо другого, в данном случае матери – во имя сына. Однако в конце октября 2022 года, в глухом пространстве сцены Театра драмы, разделённой на две части – для театрального действия и для зрителей – спектакль новосибирской труппы был о другом. Его внутреннее устройство оказалось сообразным времени, в котором нам выпало несчастье жить. А трагедия героини обрела тот уровень обобщения, который режиссёр мог не осознавать, а лишь предвидеть.

Перед нами – тупик вагонного депо, пролет под мостом, заводской цех, камера пыток или часть подземного тоннеля метро: низкий потолок с искусственным освещением, надежные стены, а вместо задника – стенки товарняка. В темном бездвоздушном пространстве одна часть границ и предметов условна (деньги, механизмы, сейф), а другая, наоборот, явлена и реалистична (велосипед, о котором мечтал сын Сельмы и который она не могла себе позволить, карточки, похожие на библиотечные формуляры, пистолет). Герои выхватываются прожекторами из темноты, и зрители чувствуют себя такими же слепцами, как Сельма, оказавшимися в застенках: тюрьме, подземелье для душевнобольных или концлагере. Художнику по свету Игорю Фомину эта работа принесла «Золотую Маску», но режиссерский прием (включение-выключение персонажа с помощью светового и звукового маркера) постепенно теряет свою остроту, к середине спектакля обретая черты навязчивого состояния.

Тотальная замкнутость пространства жизни – один из лейтмотивов современного российского театра. В том же «Старом доме» в спектакле «Идиот» Андрея Прикотенко действие романа Достоевского происходит в зеркальном кубе морга. А в «Дании тюрьме» Петра Шерешевского – в комнате гостиницы для свиданий с заключенными.

Все персонажи сценария Ларса фон Триера в спектакле Елизаветы Бондарь имеют явные ментальные нарушения. Они кричат в темноту, как в пустоту, словно их адресат стоит не в двух шагах, а на другом краю пропасти. Их артикуляция искажена, их интонации агрессивны (Кэти в исполнении Натальи Немцевой, Норман Тимофея Мамлина) или утрированно плаксивы (Билл Александра Шарафутдинова). Эти люди больны и карикатурны, потому что здоровым и живым человеком здесь быть невозможно.

В сценарии Триера и инсценировке Патрика Элсворта главная героиня Сельма приехала в США из Чехословакии, где выросла в детском доме. В постановке Бондарь у нее русское отчество Ивановна, и это единственный прямой намек на ее происхождение и источник ее жертвенности. Сельма Ивановна идет на смерть, чтобы сын получил шанс видеть мир другими глазами, не потому что она коммунистка, блаженная (как многие героини Триера), а потому что она – русская по отцу. В нашей стране действительно принято, чтобы матери жили для детей, отдавая им себя без остатка.

Однако эта мысль растворяется в другой, гораздо более актуальной и важной: в самые страшные и тяжелые времена, в самой дикой и, казалось бы, абсолютно лишенной гармонии жизни всегда найдется чудак, который «слышит музыку сфер» и «от счастья светящийся весь» бьет чечетку под лязг засовов и разрывы снарядов. И, возможно, это единственный способ спастись. Не от физической смерти, от саморазрушения, от морального распада, от страха и ненависти.

Интересно, что в фильме Ларса фон Триера музыка была оправданием всего происходящего: она рождалась из самоотречения, из трагедии невозможности видеть мир прежним зрением, из попытки уничтожить зло и признания зла в себе, из жизни и смерти.

В спектакле Елизаветы Бондарь композитор Николай Попов создает партитуру тюремного ада, где эхо концлагерей всех стран перемежается с симфонией заводских станков, взрывами мин и голосами из преисподней. Музыка, которую слышат Сельма Веры Сергеевой и Джэфф Андрея Сенько, другая, она преображает уродство и укрупняет красоту. Эта музыка, очищенная от механических скрежетов и потусторонних голосов, продолжает звучать, пока «грохочут пушки».

Финальная сцена приведения приговора в исполнение в спектакле имеет противоположный триеровскому смысл. Это не размышление о творчестве, о художнике, который гибнет, становясь произведением искусства. Это жесткое заявление режиссера о ценности человеческой жизни, о которой в нашем обществе, кажется, забыли. Сельма душераздирающе, много раз кричит «Я не хочу умирать!», и эти слова стоящей в луче прожектора чудачки отзываются в сердцах мужчин и женщин, живущих в ожидании плохих новостей.