Premier
В ближайшее время премьеры не запланированы!
СОН В ВИШНЕВОЙ МЕТЕЛИ
17 november 2016ТАТЬЯНА ТИХОНОВЕЦ Петербургский театральный журнал
Андрей Прикотенко поставил «Вишневый сад» Чехова. Поставил так, что обхохотаться можно. Вспоминается фраза из письма Чехова Лилиной: получилась «комедия, местами даже фарс». Когда смотришь спектакль «Старого дома», то с недоумением вспоминаешь, как слезы закипали на таганковском «Вишневом саде», где Раневская и Гаев были последними порядочными людьми, гибнущими от руки варвара. Как на спектакле Игоря Владимирова Лопахин (Дьячков) казался благородным человеком, а Раневская (Фрейндлих) — экзальтированной парижской дамой, и возникал смех, от которого было неловко. Смеяться на «Вишневом саде»? Над нашей русской трагедией? На недавнем спектакле Додина вообще возникало ощущение последних времен…
Нет, ни от чего не откажусь, все вишневые сады в огромном множестве интерпретаций — это и есть пьеса Чехова. И, видно, каждому времени — свой сад. А времена меняются стремительно, и то, над чем раньше плакали, теперь вызывает смех.
Прикотенко подошел к делу очень основательно. Я бы сказала, что он, как Лопахин, внимательно присмотрелся к жизни в имении Раневской. И нашел ее обитателей не просто милыми и чудаковатыми людьми, но людьми в высшей степени безответственными. В программке, составленной завлитом театра Анастасией Москалевой, впервые приводятся ссылки из работ экономистов и чеховедов, посвященные реалиям этого легендарного вишневого сада. Сведения неожиданны и поражают воображение. Кроме того, цифры проливают новый свет на эту давнюю историю. Приводятся пространственные приметы имения в десятинах и километрах, и становится понятно, что оно — крупнейшее по меркам России; дается его площадь в проекции на Новосибирск — и чертеж впечатляет, это более 11 квадратных километров. Покойная мама, привидевшаяся Раневской, там и заблудиться могла. И цены все приводятся, и на вишню, и на все суммы, которые упоминаются в пьесе. Спросите, зачем это все? Ведь это не вИшневый сад, а вишневый? Это, так сказать, метафора нашей жизни, личная для каждого, читавшего пьесу.
Но, надо сказать, что взгляд становится трезвее, когда осознаешь, какое богатство профукало это блаженное семейство. И вдруг начинаешь понимать, почему практичный Чехов, прикупавший имения, обустраивавший жизнь в них, так безжалостно отнесся к своим героям и почему так настаивал на комедии. В его сознании, как считал Б. Зингерман, будущая пьеса «с самого начала ориентировалась на театральную традицию комедии, водевиля и фарса». Он вовсе не видел трагедии в гибели дворянского имения, напротив, видел «комедию Жизни» как таковой. Пьеса ведь обдумывалась три года, а писалась в последний год, уже слабеющим человеком, изо всех сил сопротивлявшимся смерти, жаждущим жить и строившим планы заграничных поездок.
Кроме того, он хотел преобразить свою прежнюю драматургическую систему, как было когда-то после «Иванова». Его вечная, замеченная впервые А. Кугелем «страсть подмечать смешное» в последней его пьесе, которую он считал «веселой, легкомысленной» (в письме к О. Книппер), действительно придала пьесе комизм, но необычной природы. Его не разгадать через характеры действующих лиц, он, скорее, в ситуациях. Хотя характеры есть вполне комические: Дуняша, Епиходов, Яша, даже Симеонов-Пищик. Но все же комизм не в этих персонажах. Только Чехов был способен увидеть в драматических ситуациях смешное.
Прикотенко сумел угадать эту сложную природу чеховского комизма, но он воплотил и драматизм, освещенный радостным ощущением жизни. Надо еще уточнить: спектакль поставлен «по мотивам» пьесы, текст перемонтирован, в нем много купюр, но все смыслы донесены.
Все герои здесь, кроме Лопахина, — люди, которые вообще не хотят ни о чем задумываться. Это замечательное семейство безмятежных, легких, беззаботных людей. Они действительно не то что о завтрашнем дне не заботятся, но даже о сегодняшнем обеде не думают, живут, как птицы божьи. Они все — одна семья, и руководит этой семьей Шарлотта (Ольга Кандазис), гувернантка и воспитательница всех, от Гаева и Раневской до Вари и Ани. Как только становится грустно или чудится в воздухе что-то неприятное, все забираются, как в домик, на маленький диван, складываются поудобнее и начинают вспоминать кэрролловскую «Алису», а точнее — перевод-пересказ, который в России назывался «Соня в царстве дива» и был известен с 1879 года. А еще был анонимный вариант, опубликованный в приложении к журналу «Золотое детство», который редактировался младшим братом Чехова Михаилом. Как утверждают биографы, Михаил Чехов и был анонимным переводчиком сказки Кэрролла. Любопытное совпадение. Фразы из текстов, названия, загадки используются в спектакле. (Все эти сведения взяты мной из программки.)
Совпадения увлекательны — и почему бы не читать эту книгу в помещичьей, вполне интеллигентной семье? Игры со словами будут продолжаться весь спектакль, и видно, что никакие бури не могут разрушить эту общую детскую память, этот потерянный рай. Иногда вишневая метель продувает обитателей дивана, лепестки летят, летят, но это не страшно. И Шарлотта здесь в обаятельном исполнении Кандазис — вполне уверенная в себе женщина с собачкой, которая живет на сцене собственной жизнью, удобно устраиваясь в складках чьей-нибудь одежды, никому не мешая и не переигрывая всех артистов, как это бывает обычно.
Один только человек лишний здесь. Это Лопахин (Анатолий Григорьев). Ему в детстве «Алису» не читали, скорее, его по морде били, и он вообще не понимает языка, на котором говорят эти вроде бы русские люди. Спектакль начинается с него. Им и заканчивается. Он, как известно, проспал прибытие поезда. На этом самом диванчике, где пока никого нет. Он на нем и проснется в конце, после пьяного угара. И, в общем, можно считать, что все это ему приснилось. Сон был в руку — «вишневый сад теперь мой». Но был и обиден — странных людей унесло вишневой метелью, а его туда не взяли.
Между первым и последним пробуждениями Лопахина и происходит все. Допустим, прием этот не нов и несколько формален, но не это главное. Лопахин в исполнении Анатолия Григорьева настораживает сразу. Поначалу даже непонятно — чем. Чуть позже понимаешь, что как бы ни играли этого героя — хамом ли, работником ли, спасителем ли России, — все равно всегда звучат поставленные, красивые актерские голоса. А когда в этом спектакле слышишь хриплые, лающие, отрывистые интонации, то вздрагиваешь от несценичности этого голоса. Так мог бы говорить уголовник, выпущенный зачем-то на сцену, или мужичонка, просящий на выпивку.
Лопахин и чувствует себя таким мужичком, неуместным здесь, не очень желанным, которого сначала терпят просто из вежливости, а позже — потому что с ним все-таки не так скучно. Он сразу проговаривает, проснувшись, весь план спасения сада, как будто репетирует. Он ерничает с Варей, но задыхается, когда видит Раневскую — и понятно, она когда-то потрясла его своей добротой навсегда. Наверное, с ним никто никогда не был добр. Она — его единственная любовь, а к нему подталкивают грубую Варю. Лопахин здесь единственный несмешной герой. Ему не до смеха, да и сам он смеха почему-то не вызывает. От него веет тревогой и неблагополучием.
Лариса Чернобаева играет Раневскую прелестной, легкой, наивной. И равнодушно-приветливой ко всем. Она вроде и приехала каяться, зализывать раны, но видно, что упорхнет в Париж, просто потому, что хочет туда, к «дикому человеку». И все. Она замечательно внимательна ко всем, кто что-то говорит ей. Но видно совсем не понимает. И в этом настоящий чеховский комизм. Ей говорят, а она как-то недоуменно и встревоженно вслушивается в звуки речи, чужой для нее. И это вызывает нервный хохоток в зале. Она не то что надеется на какое-то чудо — скорее всего, жизнь вокруг вообще не занимает ее. Она легко примет и несчастье, и беду, и чудо, которое вдруг может случиться. От нее все становятся милее и лучше, чем есть на самом деле. Симеонов-Пищик (Александр Сидоров), печальный клоун, смотрит на нее с обожанием и денег просит, как будто в любви объясняется. Лопахин нервно подтягивается в ее присутствии, при ней даже громогласная командирша Варя (Олеся Соколова) старается сдерживать себя. Когда Раневскую играют актрисы в возрасте ярославской бабушки, не все концы сходятся. (Хотя Чехов настаивал, чтобы Любовь Андреевну в Художественном театре играла актриса на амплуа старух, но такой в труппе не было. И он был раздосадован, что Раневскую пришлось играть его жене, которую он видел в роли Вари или Шарлотты.) Очевидно, что ситуацию с «диким человеком», к которому рвется пожилая дама, Чехов хотел довести до крайности, почти до фарса. Сейчас любовь пожилой дамы к альфонсу хоть и вполне современна, но кажется уже банальностью.
Раневская Чернобаевой — очень обаятельная женщина, и как раз в том возрасте, когда страсти еще бушуют. Ее Любовь Андреевна очень хорошо понимает, о чем говорит, когда бросает фразу, что она ниже любви. Гаев (его играет приглашенный из «Красного факела» Константин Телегин) бессмысленно горяч и болтлив. Удивительно точно угадана эта современная манера: говорить убедительно, много и очень банально, так, что становится неудобно, и думаешь — правда, лучше бы молчал. Они оба красивы, редкий случай в театре, когда думаешь: ну да, брат и сестра, одной породы люди. Оба они бессмысленны, инфантильны, но в Любови Андреевне это мило, а в Гаеве попахивает легкой дебильностью. Он ходит в бриджах и гольфах, демонстративно, как это делают дети, не воспринимает Яшу и Лопахина, пинает огромный мяч за кулисы, и на сцену с грохотом вылетает ящик от шкафа, того самого — многоуважаемого, которому сто лет. За ним ухаживает едва волочащий ноги Фирс, в длинной ночной рубахе и в старом фраке. Он в старческом маразме и паркинсоне, поэтому, когда несет Раневской кофе, все в ужасе замирают, глядя на этот эквилибр. Но поднос не отбирают, уважают старика. Гаев его терпит с трудом, но видно приучен к хорошему обращению с народом. Конечно, этот Гаев безумно раздражает Лопахина, одетого в строгий коричневый костюм и коричневую рубашку. Ну да, это что-то напоминает, но костюм (не считая ярко-бирюзового галстука) вполне пристойный, в отличие от всех остальных. Известно, что ни один из авторов новой драмы не придавал костюмам героев такого значения, как Чехов. Его ремарки по поводу костюмов — это театральные ребусы, которые разгадывали режиссеры всех времен.
Художник спектакля Ольга Шаишмелашвили предложила свои ребусы, разгадывать которые удовольствие, потому что это не просто костюмы — это и жанровое, совместное с режиссером, решение спектакля. Сцена почти пустая. На ней только диванчик, и виден посеревший тусклый потолок, ну и шары, разбросанные повсюду. Скорее всего, бильярдные, но огромные, как будто из «Алисы», которая уже стала маленькой, а все вокруг большим. Все герои одеты чудесно, от слова «чудеса». Все они немного напоминают клоунов, но носят свои костюмы так достойно и ведут себя так серьезно, что этот настораживающий момент быстро исчезает.
Петя (его играет студент Тимофей Мамлин), например, в нижнем белье и в галошах, которые сильно ему велики. Ну, как бы ему не важно, как он выглядит. Поначалу он вообще выходит обернутым в полотенце, а оно нечаянно спадает, уже почти за сценой, и некоторые высоконравственные зрители этот момент не пропускают и возмущаются. Аня (Татьяна Тарасова) одета, как хипстерша, но не из богатых, в линяло-розовой юбке, напоминающей пачку, в бесформенной вязаной шапке и растянутом жакете. Они с Петей — прекрасная парочка сутулых, нелепых подростков, неважно, что Петя уже не первой молодости. Оба абсолютно серьезны, угрюмы и от этого становятся уморительны. Они и вправду выше любви.
Когда с Петей в сцене вечеринки (которой нет и в помине) говорит Раневская, то он, кажется, не понимает, о чем это она. Он так напряженно вслушивается в ее слова, как будто она говорит на иностранном языке. Герои существуют как будто в разных мирах, ничьи слова ни до кого не доходят. Это может быть и страшно, но в этом спектакле — очень смешно. Может быть потому, что все всерьез пытаются услышать друг друга, вслушиваются, но не понимают.
Когда Лопахин, нервничая, брызгая слюной и сплевывая, пытается донести до Любови Андреевны свой план спасения имения, она, изящная, с парижским шлейфом воспоминаний, даже невольно оглядывается: ей ли он это говорит? И видно — не понимает, о чем он. Но вежливости, такта не теряет. Воспитана в уважении к людям. Так же неподражаемо глупо и убедительно она говорит Варе: «Хочешь, выходи за Лопахина, не хочешь, не выходи», вызывая яростный женский шепот в зале: «Так не зовет!» и истерику навзрыд у Вари. Кстати, Варю в этом спектакле режиссер не пощадил. Она находится в ряду комических и даже почти фарсовых персонажей. И это очень логично. Потому что управлять этим отрядом сумасшедших нормальный человек не сможет. Она и одета, как сержант неизвестной армии: в здоровенных ботинках, в пальто типа шинели. Громовым голосом Варя пытается хоть как-то угомонить то озабоченную своими любовями Дуняшу (Яна Сигида), которая выпархивает в желтой пачке и с прической «под Раневскую», как это принято в настоящих чеховских спектаклях, то Епиходова, который все время занимается членовредительством — то щеку себе прострелит, то кием себя проткнет, и вечно за ним надо подтирать потоки крови, что и делает, подвывая от ужаса, Дуняша. В этом ряду домашних клоунов жеманный кокетливый Яша (Ян Латышев), семенящий на тонких ножках и говорящий с интонациями сегодняшних «манагеров», чем-то напоминает собачку Шарлотты.
Все эти люди, нелепые, бестолковые, ни о чем не думающие, вызывают дикое раздражение Лопахина. Но и тянет его к ним так же дико. И главный конфликт в спектакле — между ним и всеми остальными. Анатолий Григорьев играет Лопахина так, как будто выплевывает из себя этого, хорошо ему знакомого героя. Это сегодняшний человек, выросший в 90-е годы. Озлобленный неприкаянным детством, с не раз битой мордой, сам выдравшийся из нищеты, он, может быть, впервые решился на благородный поступок: предложил Раневской план спасения сада. И то не услышали. Потрясение от покупки сада он переживает с трудом. Кажется, он готов был бросить это как дар к ногам Раневской, но когда она говорит про отъезд в Париж, он бессильно бьет по сцене кулаком и рычит: «Ах ты, лапоть…» Его пьяный кураж не случайно направлен на Яшу как на лакея женщины, не заметившей его любви. На глазах он становится злым, опасным уголовником, пытается лапать Раневскую и опять получает по морде, уже от нее. Пытается овладеть Варей — и даже это не получается. Ничего у него не выходит. А ведь хотел как лучше. Хотел всех спасти и сам спастись вместе с ними.
Но они не приняли его в свою странную игру. И когда под звуки прекрасной музыки Родиона Щедрина все обитатели в дурацких розовых пальто, жакетах, шубках и жилетах по одному покидают сцену, а метель из вишневых лепестков все метет, остается в одиночестве не Фирс, а Лопахин. И он, скорчившись, плачет: «Уехали, а меня забыли… недотепы». А вишневая метель все метет, навсегда заметая следы этой прекрасной беспечной жизни.
The article mentions:
perfomances: