Выводя на свою сцену спектакль по роману Наринэ Абгарян, театр «Старый дом» продолжил линию своего уникального творческого почерка, начатую ещё «Снегурочкой» по Островскому. Так и хочется сказать «давным-давно», потому что время премьеры «Снегурочки» — оно теперь уже эпически далёкое — почти по-сказочному. Тот, кто помнит этот удивительный спектакль, бесспорно полюбит и «С неба упали три яблока» (16+).

 

Наринэ Абгарян — это теперь не то чтобы новый классик русской литературы, но точно человек уже в ней очень значимый. Её цикл о Манюне — энциклопедия советского детства 70-80-х — каковым были «Денискины рассказы» для поколения конца 1950-х-середины 1960-х. А роман об угасании армянской деревушки Маран — прежде невиданный в русской словесности опыт магического реализма в духе Маркеса.

 

 

Тут вам не Колумбия!     

                                                           

Аналогия с романом «Сто лет одиночества» июльским шмелём жужжит над ухом каждого, кто читает роман «С неба упали три яблока». Впрочем, это не более, чем сходство архетипов: «Приключения Электроника» тоже ведь можно трактовать как вариацию сказки о Пиноккио.

 

Вселенная «Трех яблок» ещё герметичнее маркесовской. Деревушка Маран стоит почти на вершине горы Маниш-Кар. Весь остальной мир немногословно именуется словом «долина». От этого большого мира деревушка на скалах так далека, что беды и радости обеих империй (Российской и советской) до неё доходят смутным эхом. Беды, впрочем, добираются быстрее. Они вообще более скорострельны, чем радости.

 

 

К тому же, Маран — это, так сказать, зона рискованного земледелия, даже не попавшая в колхозную обойму. Земледелие тут настолько рискованное, что когда в предпобедные месяцы Великой Отечественной случился неурожай, он в итоге обернулся голодом, который из долины-метрополии как-то и не заметили. Далеко же. И высоко. Почти и не видно.

 

В итоге в Маране не осталось детей, а пришедшие назад штучные фронтовики вскоре бежали «в долину». Туда, где электричество круглые сутки, где вода из кранов, а не из талого снега, где «скорую» вызывают по телефону, а не с телеграфного пункта возле сельпо. Да там, чёрт возьми, даже похороны проще — земляная могила практичнее каменной.

 

В общем, уже к концу сороковых Маран превратилась в деревню стариков. В здешней демографической пропорции главная героиня с экзотичным именем Анатолия (Вера Сергеева, заслуженная артистка России) практически молодуха — ей всего-то 57 годиков. Впрочем, предвкушение скорого умирания владеет и ей. Дескать, а смысл?

 

Литературный образ такой деревни появился в 1960-70-х у российских писателей-деревенщиков — когда реалия стала очевидной и в «долинах». Маран — это такой пробник процесса, бета-версия.

 

Согласитесь, в такой локации трудно представить что-либо жизнерадостное. Если бы о деревне Маран писали бы Белов, Распутин или Астафьев, у них получилась бы беспросветная хтонь, где сквозь пепельный туман брёл бы Вечный Жнец в стоптанных валенках. А что получилось бы, попади сей сюжет под плаксивое перо Гюзели Яхиной, и вовсе представить страшно.

 

 

К счастью, Абгарян — не Яхина. И даже мрачные аспекты мира она описывает с упрямым, упругим, чуть ироничным оптимизмом. Как сказку, которая позволяет себе побыть страшной, даже держа в кармашке пряник хэппи-энда. Дмитрий Богославский, автор инсценировки и режиссёр Александр Огарёв осмыслили эту эмоциональную мелодию и развили до симфонии.

 

Толя + Вася = чудо

 

Быт деревни Маран — магическая шкатулка, безыскусно деревянная снаружи и бездонно причудливая внутри. Полная странных явлений и удивительных существ. Которые вполне совместимы с суровой послевоенной реальностью. Жители деревни такой мешанине ничуть не удивляются. Мол, бывает и такое, постранней дела повидали. У них тут крыши до неба достают, печные трубы об облака ломаются. Потому, например, вопрос об аэродинамике ангелов-серафимов для них сугубо предметный: как они семью крыльями летают? Семь-то на два не делится, непарный инвентарь-то… Где седьмое крыло расположено? Да на поясе болтается, запасное же…

 

Животные в этом пространстве — полновесные сограждане людей. С правом на мнение и оценочные рефлексии. Зоологический статус конкретной животинки обозначен надписями, которые крупными бабушкиными стежками вышиты на одежде — «коза», «овца», «курица», «волкодав». Социализация и коммуникативная развитость животных – точно такая же, как в подмосковном Простоквашино.

 

 

Ну, как если бы дядя Фёдор был не шестилетним мальчиком, а реально дядей. Точнее дядькой. Дядькой 60+, как второй главгерой Василий (Юрий Кораблин, заслуженный артист Туркменистана). Внезапно поздняя любовь Анатолии. Опыт супружества у Анатолии уже был, но без опыта любви. Кака така любоф? (С). Ибо муж №1 укладывался в типаж, единый для сельского мужчины что в Армении, что в Центральной России — «Пил, бил, куда-то свалил».

 

Анатолия, полагающая, что её жизнь уже вполне прожита и функционально исчерпана, решает «лежать-помирать». От этого кропотливого занятия ее периодически отвлекают то диалоги с собственным прошлым, то призраки умершей родни (обладающие сугубо сельской, настойчивой общительностью), то домашняя живность.

 

К слову, живность в этом деле самая мотивированная: остаться в холодной каменной избе с мёртвой хозяйкой — такая себе перспектива, не радующая даже простецкие мозги куры и козы.

 

В процессе лежания-помирания к каркасно-панцирному одру Анатолии и подкралась…. нет, не белая северная лисичка. А любовь. Она всегда подкрадывается по собственному графику, прихотливо и вздорно, как сама захочет. С криком «Бу!» на ухо.

 

Василий, второй пленник любви, тоже в отчетливом недоумении — к такому его суровая горская жизнь не готовила. А вскоре в их объединившихся судьбах случается ещё одно чудо. Чудо, которое пессимистка Анатолия сначала приняла за «рак по женской части» (Ну, а чего ещё ждать при такой-то судьбе?).

 

Это событие очень орнаментально вписано в мозаику всех странностей и чудес — в ковер, вытканный актерской игрой, авторским текстом, переливами визуального и звуковой палитры.

 

Сцена «Старого дома» как известно, очень невелика. Но давно замечено, что сценографов театра это не сковывает, а стимулирует. Они тут отлично умеют «обосновать маленькость».

 

 

Вот и в «Трёх яблоках» сценограф Елена Жукова, видео-художник Андрей Щаев и лайт-дизайнер Евгений Ганзбург создали волшебный мир, густой как наваристая похлебка. Мир, живущий по физическим законам сновидения. Собственно говоря, это и есть сновидение с хронометражем в несколько поколений — от царских времен до советских пятидесятых. Тут всё как во сне — то чарующе, то пугающе. То фактурно, то зыбко. Папаха тут легко превращается в колпак врача областной больницы, домашний скот — в афористичных психотерапевтов, скалы — в детали интерьера. Если бы роман Габриэля Гарсия Маркеса вступил в супружество с мультфильмами Роберта Саакянца, получившееся в итоге дитя и олицетворяло бы эстетику спектакля «С неба упали три яблока». К слову, «три яблока» — это традиционная присказка армянских народных сказок. Буквальный аналог «Вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец». И кто рассказал — тоже молодцы!