Премьера
В ближайшее время премьеры не запланированы!
Цензура как преступление
02 апреля 2014Лида Ратникова Сиб.фм
Благодаря спектаклю «Пер Гюнт», который в «Старом Доме» поставил итальянский режиссёр Антонио Лателла, в Новосибирске в театр решили сходить даже те, кто там никогда не был. Уж слишком широкий резонанс получил и сам спектакль, и подозрительно часто встречающиеся в отзывах два слова: «гениально» и «пиписька». Примерно этими же словами можно условно обозначить два лагеря, на которые эта, уже вторая, работа Антонио Лателла с труппой «Старого Дома» окончательно разделила зрителей. Сам же режиссёр в полном согласии с советом классика равнодушно приемлет оба мнения и спокойно отвечает на любые вопросы. Например, Антонио Лателла рассказал Сиб.фм, что должно подвергаться цензуре в театре и для чего он дописал четвёртый и пятый акты «Пер Гюнта».
Почему вы решили дописать текст Ибсена? Кто, по-вашему, был не готов ко встрече — материал или зритель?
Я практически всегда добавляю что-то своё в тексты, которые беру для постановки. Не для того, чтобы предать автора или его идею, но чтобы лучше донести её. Возможно, расшифровать, если текст написан слишком давно, или раскрыть характер самого автора. Мы должны были переписать четвёртый и пятый акты, потому что этого требует время. Текст был написан в середине 19-го столетия очень сложным языком, настолько сложным, что иногда непонятным. Мы решили дописать его, перевести на современный, понятный нынешней публике язык.
Вы говорите, что всегда что-то дописываете. Вам не встречался совершенный текст?
Текст «Гамлета» — совершенный, «Пер Гюнт» — совершенный, Гольдони — совершенный. Они все совершенны. Но мне интересно прикладывать к ним себя, свою работу, чтобы донести зрителю, почему я выбрал этот материал, чем именно он меня заинтересовал. Иначе это перестаёт быть интересным. Я смотрю очень много спектаклей в разных театрах и иногда остаюсь разочарованным. Потому что не понимаю работу режиссёра и драматурга над выбранными пьесами, зачем они взяли этот текст, если оставили его таким, каким я его всегда знал. Мне нравится ходить в театр, чтобы видеть новое, то, чего я ещё не знаю.
«Пер Гюнта» называют одним из самых откровенных спектаклей в истории Новосибирска. Вы чувствовали давление цензуры? В Италии вам бы работалось свободней?
Я работал во многих экспериментальных театрах, там иногда применяют цензуру, но только потому, что боятся растерять публику, которую, наоборот, нужно привлекать. Люди бывают более или менее подготовленные, поэтому зачастую боятся экспериментов, но это не значит, что цензура в Италии существует.
Ограничения вводят или нет на усмотрение театра. В России же я нахожу чёткий запрет, цензура жёстко чувствуется.
В Италии нет возрастных ограничений, как здесь я увидел 16+, 18+. Я считаю это абсолютно неправильным. Я, со своей стороны, цензуру обозначил бы как преступление.
В чём оно заключается?
В самом факте ограничения воли и возможностей человека. В театр ходят разносторонние люди, и я уверен, что репертуар и материал тоже должен быть разносторонний. Чтобы автор имел возможность донести, а люди — увидеть что-то новое. Чтобы зрители ходили смотреть не на то, как я говорю простые тексты, но и узнавали что-то новое, пусть даже через нецензурные выражения или откровенные визуальные ряды. Возрастные ограничения должны быть ответственностью родителей, они должны иметь право позволить своему ребёнку увидеть тот или иной спектакль, подготовить к нему, а после увиденного обсудить вместе, объяснить какие-то вещи.
Есть что-то, что вы бы всё-таки запретили в театре?
Вульгарность. Я не переношу вульгарность в театре, мне до последней нотки моих чувств невыносимо видеть её на сцене. Я считаю такие спектакли «невоспитанными», неприличными. Так называемые маловоспитанные театры, где публику провоцируют бесполезным образом, просто ради провокации, не донося ничего полезного. Когда пытаются будоражить и нервировать безо всякого смысла.
А где проходит грань между экспрессивным художественным жестом и вульгарностью?
Там, где заканчивается смысл. Очень важно, чтобы была конкретная причина показывать на сцене то или иное действие или объект. Не на пустом месте, мол, я показал, а вы понимайте, как хотите. Например, я поставил спектакль, где на протяжении пяти часов на сцене находятся обнажённые актёры. У меня была конкретная причина, очень глубокая и обоснованная, по которой я решился на это действие. Если же такая провокация лишена всякого смысла — это я называю вульгарностью.
Как вы думаете, почему театр всегда остаётся менее популярным, чем, например, кино?
Я не знаю, как в России, но в Италии мы в своё время растеряли много публики, потому что она начала скучать на спектаклях. Телевидение и кино в том смысле стали врагом театра. Сейчас ситуация немного меняется, люди возвращаются в театры, потому что спектакли становятся разнообразней. Людям нравится смотреть, чтобы думать.
На телевидении или в кино действие происходит гораздо быстрее: ты пришёл, узнал что-то и ушёл. Продукт не просто готов к употреблению, а буквально пережёван за тебя. В то время как в театр ты должен ходить, чтобы работать.
Как вам кажется, русская публика готова работать?
Мне интересно работать в России именно потому, что я почти не знаком с русской публикой. Это даёт мне свободу действий: я не знаю, как отреагирует зритель, и абсолютно не задумываюсь о реакции, делаю то, что считаю нужным. Я предпочитаю создать условия для сотрудничества актёров с публикой, втянуть зрителей в само театральное действие.
И вас не останавливает и не пугает тот факт, что, возможно, не вся публика доросла и готова к восприятию?
Зритель в любом случае хозяин у себя дома. Мне часто приходится видеть, что люди встают, уходят, свистят или кричат. Для меня эта реакция более чем приятна, гораздо приятнее, чем видеть, что кто-то уснул, расслабился, ничего не чувствует совсем. Если из 100 зрителей 96 ничего не поймут, но до четырёх человек я донесу что-то важное, это уже будет огромный успех. Более того, мне очень нравится работать в молодёжных спектаклях, привлекать молодую аудиторию. Это требует много работы, но я должен иметь достаточно мужества распрощаться со старой публикой. Мне очень интересно воспитывать зрителя, работать с ним. Потому что тогда я сам расту как режиссёр. Чем выше растёт публика, тем меньше она боится смотреть что-то новое, тем больше у меня появляется желания, права и осознанности для экспериментов, для того, чтобы идти дальше и дальше.
Что самое сложное для вас в работе с русскими артистами?
Говорить с ними о личности персонажа. Русские актёры часто говорят: «Вот мой персонаж думает так-то, говорит так-то, сделает вот так-то». Они все говорят от третьего лица, не от первого. Я же не верю в личную психологию самого персонажа. Взять Гамлета — это единый персонаж, но сыгранный разными актёрами, он представляется по-разному. Для меня не важна психология персонажа, мне важен метод донесения его сути разными людьми. И, кроме того, я большой противник реализма, очень не люблю видеть на сцене то, что я вижу в жизни, например, как едят пасту. Не люблю видеть сценографию выстроенной комнаты, потому что знаю, что она ненастоящая. Я люблю творить таким образом, чтобы люди, не видя декораций, понимали, что действие происходит в комнате. Для артистов здесь это не всегда удобно и понятно
Но вы же всё равно за что-то их любите?
Я люблю русских актёров за то, что они обладают большим контролем над тем, над чем работают. Они живут театром не ради карьерного роста, а из большой любви к своему делу, поэтому полностью отдают ему все силы, страсть и желание. Для меня самые великие, самые талантливые актёры — это именно молодые русские. Я ни в одной точке мира не встречался с такими способными молодыми артистами как здесь.
В статье упомянуты:
спектакли: