Героя больше нет

Lё Тартюф. Комедия

За две недели фестиваля «ХАОС» представил широкую палитру современного сценического мейнстрима: от хореографических перфомансов и инклюзивных спектаклей в программе шоукейса новосибирских независимых театров до основной программы, в которую вошли 14 громких российских постановок. О том, как это было, какие смыслы и новые тенденции рождались из «ХАОСа», рассказывают культурные обозреватели «Ведомостей».

Перед лицом фатума

Бесы Достоевского

Сегодня актуальный театр определяется идеей искусства-потока, когда спектакль съезжает с укатанной колеи традиционного рассказа о событии и сам становится фаб­рикой события. А драматический конф­ликт, который всегда решался с помощью главного героя, теперь строится на экзистенциальных состояниях жизни, в которых от человеческой воли и поступков мало что зависит. Поэтому современная сценическая практика жёстко ломает все театральные каноны и выбрасывает зрителя в поле массмедийных провокаций, где «внутреннее событие» зрителя формирует целый арсенал технических приёмов — к примеру, та же трансляция сценической жизни на большие экраны. Кстати, на этом приёме были построены два фестивальных спектакля — «Бесы Достоевского» Константина Богомолова («Театр на Бронной») и «Тайм-аут» Петра Шерешевского («Красный факел»). В «Бесах» вообще 70% сценического оформления занимают плазмы, где основное действие и разворачивается.

— В «Бесах» мы ушли от традиционных придыханий, с которыми в России принято говорить о Достоевском, — рассказывает исполнитель роли Верховенского . — Клише создаёт безопасную дистанцию для зрителя — всё так привычно и удобно, ты посмотрел своего любимого Достоевского. Ничего у зрителя не колыхнулось, он похлопал, съел в буфете шоколадку и пошёл спокойный домой. Но это не наш вариант.

Если Достоевского влёк «алгоритм» мучительной погибели, на которую запретное сладострастие толкает человека, то Богомолова влечёт провокация: он убирает традиционный надрыв и превращает сцену признания Ставрогина в изнасиловании Матреши в сеанс психотерапии, где клиент всегда прав и имеет право на поддержку. «Ну, да, — как бы говорит режиссёр. — И такое есть». Вообще, сам спектакль напоминает путь гештальтиста — без оценок, без самолюбований, ровный и холодный тон наблюдателя, следящего за здесь и сейчас. «Так мы есть и гештальт-театр», — сказал Никита Ефремов.

Чернобыльская молитва

Театр посягнул и на систему Станиславского, отринув силу сквозного действия: вместо событий, вытекающих одно из другого, перед зрителем разворачивается разнородный поток. И в спектакле становится главным не «Маша любит Петю», а отношение Маши или Пети к жизни в целом: герои «не видят» друг друга, они смотрят в лицо реальности. И иногда — враждебной. Ярким примером такой тенденции стал спектакль «Чернобыльская молитва» Дмитрия Егорова («Никитинский театр»), в котором герои, пережившие катастрофу, смотрят в лицо безжалостной правде и рассказывают о ней зрителю. «Невзаимодействие» даёт сильнейший образ мира, где живая стихия и фатум не поддаются нашему контролю. Зрителю не нужно следить за причинно-следственными связями и ломать голову над особенностями характеров героев — он находится в потоке собственных рефлексий, которые и становятся для него главным событием.

Lё Тартюф. Комедия

Некоторые режиссёры, чьи работы новосибирская публика увидела на «ХАОСе», говорили о гибельной силе системы — сегодня как никогда актуальна повестка «маленький человек перед лицом чего-то большого и грозного». О железной пятке, перед которой равны все «наши-ваши», шла речь в «Lё Тартюф» Юрия Муравицкого («Театр на Таганке») и в «Заносе» Юрия Квятковского («Практика»). В первом случае — бездушный демиург ударом кулака разломал бумажный «приют комедиантов», где актёры на радость публике ломали комедию. Во втором — вдребезги разбил «стеклянный зверинец» миллионера-патриота. Сегодня самый главный конфликт — между личностью и всем тем, что неотвратимо приходит, не поддаётся анализу и разрушает привычный мир.

Фото: Виктор Дмитриев

The article mentions: