ПАРАДОКСЫ ТЕАТРА

06 june 2024
Татьяна Тихоновец Петербургский театральный журнал

---

Спектакль «Старого Дома» по мотивам пьесы Майкла Ардитти «Магда» (перевод Ольги Варшавер и Татьяны Тульчинской) дополнен текстом шеф-драматурга Екатерины Августеняк и поставлен Юрием Квятковским. Он называется «Парадокс об актере и жестокости». И это очень точное название.

 

Августеняк придала пьесе, рассказывающей о последних днях семьи Геббельса и ближнего круга Гитлера в бункере, совершенно неожиданные смыслы. Она наблюдала за репетициями, записывала все, что происходит, когда у артистов мучительно рождаются роли в борьбе с собой, пьесой и режиссером, когда они беспомощно выходят и говорят: «Не могу. Не понимаю. Не хочу это играть». А мучитель-режиссер вытаскивает из них их личные травмы, тяжелые воспоминания и пробуждает в них такой личный ад, что порой становится страшно за их психику. А потом, добившись результата, удовлетворенно отходит в сторону. Весь этот процесс в преображенном виде вошел в спектакль.

 

Поэтому в истории о последних днях гитлеровского окружения несколько планов, и самый важный из них — не чудовищное самоубийство Медеи Третьего рейха вместе с детьми и мужем, про которое ты думаешь: «Ну вот зачем мне это смотреть? Понятно, что так им всем и надо, кроме детей, которые пока ни в чем не виноваты». Отталкиваешь это от себя, стыдишься даже каких-то своих человеческих чувств, которые нельзя, невозможно испытывать к этим нелюдям, уничтожившим миллионы человеческих жизней. И вот зачем смотреть про это? Но с самого начала тебя сбивают с толку тем, что актеры (ведь это же видно!) тоже мучаются там, на сцене. И задают себе похожие вопросы. Но им еще тяжелее. Им это все играть!

 

На сцене (художник Нана Абдрашитова) каменная стена бункера с огромным прозрачным окном. Внутри комната, предназначенная для Магды Геббельс, и дверь в комнату ее детей. Позади лестница, по которой будут подниматься и спускаться люди самого ближнего круга фюрера: Ева Браун, Мартин Борман, доктор Людвиг, у которого несколько реальных прототипов из высшего медперсонала Германии. Ну и сам Йозеф Геббельс, разумеется. Речь все время заходит о фюрере. Но он в этой истории не участвует, хотя, как полагается отсутствующему герою, драматическое напряжение создает. Все постоянно говорят о нем, прислушиваются к тому, что с ним происходит там, наверху, вплоть до момента самоубийства его и новоиспеченной жены Евы. И параллельно идут, как поток, напряженные мысли Магды о муже, о его и своей вине, о детях, которые виновны уже самим фактом своего рождения в семье главного пропагандиста национал-социализма.

 

Все действие внутри бункера происходит на немецком языке. Он иногда слышен явственно, иногда почти пропадает. До зрителя доходят только едва слышные звуки и чужая артикуляция, и вот эти чужие, непонятные движения ртов создают самый первый момент отстранения. В зале сидят две актрисы (Яна Погорелова и Софья Степанова), которые исполняют роли переводчиц-синхронисток. И все, что происходит за стеной бункера, мы слышим в их переводе. Можно представить себе, какое страшное напряжение испытывают актрисы — спектакль идет три с лишним часа. И свои роли они исполняют прекрасно — ведь синхронный перевод должен передавать только текст (с точки зрения ноль-позиции, как мы называем это в театре), ни в коем случае не играя за артистов. Они это и делают. Но тут есть проблема для зрительского восприятия: очень трудно почти три часа слышать два бесстрастных голоса. Одна из переводчиц говорит от имени взрослых, а другая от имени детей, которые появляются на сцене.

 

На экране над стеной постоянно идет информация о продвижении советских войск, которые уже в пригородах Берлина. Счет жизней в бункере идет сначала на дни, а потом на часы и минуты. Но время внутри как будто остановилось. Мало кто из них понимает, что происходит снаружи. Ну, разве что, Магда, которую только что привезли с детьми в бункер, или, может быть, Борман, который попытается сбежать в последний момент. Геббельс ослеплен величием идеи национал-социализма, и для него даже смерть собственной семьи — это утверждение чудовищной идеи. Ева Браун понимает только одно: теперь она наконец-то официально Ева Гитлер и должна умереть вместе с мужем. Ослепление этих людей сродни безумию. И это, наверное, самое страшное. Они живут в какой-то параллельной реальности, каждый при этом — в своей. Ева Браун (Лариса Чернобаева) именно сейчас впервые услышала о концлагерях и об убийстве миллионов евреев. Ей ведь никто никогда этого не говорил. И в ее прелестной, не очень умной головке это никак не помещается, потому что этого ведь не может быть! Фюрер бы этого не допустил! Мартин Борман (Виталий Саянок) понимает, что все кончено, но не верит, что и для него тоже. Он вовсе не планировал умирать за Гитлера и Германию и действительно попытался скрыться.

 

Ну а что касается Магды и Йозефа, то что происходило в их головах в эти последние дни, предположить трудно. Можно только довериться тексту. Геббельс был самым талантливым манипулятором и министром пропаганды в Третьем рейхе. За довольно быстрое время он, близкий в молодости к идеям большевизма, сумел перестроить в Германии буквально все: дискредитировать все партии, оппозиционные нацистам, установить контроль над печатью, уничтожить все «вредные» книги, раздуть антисемитские настроения, создать организацию для политического воспитания молодежи — словом, создать все условия для того, чтобы немецкое общество с воодушевлением приняло начало Второй мировой войны. Что уж говорить о жене, которая была верна идеям мужа и фюрера до самого конца. Правда, в свои последние дни Магда (в спектакле ее играет Наталья Немцева) начинает понимать, что муж не просто великий манипулятор, но он уже и сам верит в то, что внушал массам и ей.

 

Что же касается самого Геббельса, то в исполнении Анатолия Григорьева он еще и сошедший с ума, жаждущий испытать верховную власть параноик. Словом, этот клубок монстров толчется в маленькой комнате бункера за стеклом в течение трех часов. Все это напоминает террариум. И периодически актеры не выдерживают. Их нервы сдают, а иногда сдают нервы Режиссера, и он по одному вытаскивает из бункера всех героев. (Кстати, в программке они лишены фамилий, названы по именам, и это еще одна степень отстранения. Это как бы не исторические персонажи, нет. Это какие-то неизвестные нам Магда, Йозеф, Ева, Мартин, Людвиг…)

 

Первым, конечно, оказывается Йозеф. Перед стеной бункера стоит Анатолий Григорьев. В своем костюме, с обычной своей прической — брито-лысой головой. Видно, что Толя, чудесный артист, обожаемый публикой, мучается. Что-то не дается ему. И голос Режиссера из зала начинает слой за слоем вытаскивать из Анатолия то, что может дать ему толчок к роли. Режиссер (Евгений Варава, внешне даже похожий на Юрия Квятковского) внушает, что работа над ролью — это процесс разрушения всего, что стоит между тобой и ею. Вопрос спорный, конечно, но намотав на кулак все жилы и нервы, которые вытянул из него Режиссер, Григорьев уходит со сцены. Разрушать за кулисами все, что стоит… далее по тексту.

 

Текст с экрана информирует, что советские войска все ближе. В комнату входит собака. Любимую овчарку фюрера Блонди играют три собаки — Николь, Риджи и Герда. Не знаю, какую из них я видела. Собака молча осматривается и уходит наверх, в комнату своего хозяина. Такое ощущение, что она точно понимает все свои сценические задачи, а их будет несколько. Действие начинается. И как только что-то перестает устраивать Режиссера, он останавливает эту безвременную, безумную жизнь в бункере и вызывает очередного артиста к себе. И вот тут наступает передышка для зрителя. Наконец-то появляются живые люди, которые мучаются, страдают, места себе не находят, все свои психотравмы выворачивают, чтобы сыграть то, что от них требует режиссер. И это не «я в предлагаемых обстоятельствах», от этого артисты сразу отказываются. Тут все развивается в логике условного театра, точнее, идей Арто.

Интересно, что история жизни в бункере теряет линейность, когда звучит это властное режиссерское «стоп!». Все мгновенно разбегаются из этого подземелья за кулисы, где царит понятное театральное сумасшествие, а не вот этот вот ад. И ты понимаешь, что артистам там, за кулисами надо как-то прийти в себя. А в это время бедный Виталий Саянок мучается в поисках тела своего героя. Ну не такое тело, ну поищи, Виталий. А Виталий и рад бы поискать, да после вчерашнего юбилея что-то никак не ищется. И раскалывается, конечно, перед этим мучителем-психологом-режиссером. Вот, оказывается, надо маньяка в себе вызвать. Но я же не должен им становиться? Нет? Актер уходит со сцены разъяренный, готовый броситься на режиссера.

А потом выходят их герои уже в бункере, и ты не узнаешь Григорьева, у которого странно заострился нос, его привычно бритую голову облепляют зализанные волосы, у него изменилась не только внешность. Изменился он сам. Или это не он? Иначе откуда бы взяться этому сумасшествию в глазах, этой внутренней зажатости, этой странной ломаной пластике? Его голос слышнее других. Отрывистые, лающие интонации, тон приказа со всеми. Вваливается Мартин. И это тоже не Саянок. Вроде бы, неповоротливое громоздкое тело, которое при этом оказывается всегда там, где надо. Точно, тело актер нашел где-то там, в закулисье, где находится, видно, все. Надо только внимательно поискать.

Эту историю вообще-то смотреть неприятно, потому что невольно ты начинаешь сочувствовать хотя бы Магде, которую очень тонко, умно играет Наталья Немцева, или Еве, которая в исполнении Ларисы Чернобаевой не совсем уж дурочка, скорее была наивна и жила, зажмурившись, упоенная любовью к фюреру. Совсем не хочется входить в их положение и тем более им сочувствовать. Но вот происходит что-то, что дает тебе свободно вздохнуть и, главное, отодвинуться от всего этого ада. Ты понимаешь, что вместе с тобой и гораздо больше тебя мучаются артисты. А может, и не мучаются, а ищут способ избавиться от этого кошмара с помощью театра и его главного демиурга — мучителя-режиссера. Этот изверг всегда очень точно находит момент, чтобы вытащить на сцену именно того, в ком он почувствовал слабину, или протест, или неуверенность. И перед нами разворачиваются психодрамы, одна за другой.

Казалось бы, что может помешать первой красавице театра Ларисе Чернобаевой сыграть Еву Браун? Ну разве что ум. Но перед ней и не ставится задача играть дуру-блондинку. Из нее Режиссер вытягивает то, что может помочь сыграть уязвленность, униженность любовницы Гитлера из-за неприятия в высших кругах рейха. Она пробыла первой леди Германии в течение тридцати часов. Ева Браун в спектакле тоже пережила момент, когда открыла для себя то, о чем не хотела думать и знать. Но главное в роли, которую сыграла Чернобаева, — готовность умереть. И она уходит в кабинет фюрера с истерическим смехом, сопровождаемая «утешением» Магды: «Мы отправимся вслед за вами, фрау Гитлер». Ее волнует только одно: чтобы не было испорчено ее лицо, кроме которого у нее ничего нет. Здесь есть два человека, достигшие своих жизненных целей в последние сутки. Это счастливая Ева Гитлер, порхающая перед смертью в свадебном наряде, и Йозеф Геббельс, ставший после самоубийства фюрера рейхсканцлером Германии и вышедший перед своим самоубийством в белом мундире и в абсолютном удовлетворении. Над рейхстагом поднят советский флаг, а этот безумец, с трудом скрывая хромоту, торжественно выступает в тесной комнатке и перед глазами явно видит толпы приветствующих его немцев. И какое последнее наслаждение — слышать обращение Бормана к новому главе государства: «Господин канцлер!» Эта сцена блестяще представляет сюрреалистический кошмар, театр сумасшедших, в котором все обязаны доиграть свои роли до конца.

Но и артисты обязаны доиграть роли этих монстров, или этих нелюдей, уж не знаю, как их точнее назвать, потому что внешне они — просто люди со своими драмами, травмами, радостями. Но нет же. Что-то мешает видеть в них человеческое. Может быть, их случайные оговорки. Самый тихий из них — доктор Людвиг (Арсений Чудецкий), которому предстоит среди прочих обязанностей усыпить детей перед отравлением. Кажется, что он с ужасом воспринимает все, потому что боготворит Магду, преклоняется перед ней. И в этом обожании сквозит что-то мужское. И вдруг даже детское. По крайней мере, человеческое. Но когда он бормочет о том, чем намерен заняться после войны, о продолжении научной работы, результаты которой бесценны, то понятно, что нет — тоже чудовище под видом человека. И его Режиссер тоже помучил изрядно. И даже сам раскололся, пытаясь расколоть молчаливого Чудецкого.

 

И только Магде-Немцевой Режиссер не давал передышки почти до финала. Нервная, строгая, сосредоточенная на своей страшной миссии Медея Третьего рейха, кажется, единственная здесь, кто понимает все до конца. При этом оставаясь верной идее своего мужа. Она готова умереть не за него, а из-за него. Она понимает, что обманута. Но роль требует. И во время шествия Геббельса в роли рейхсканцлера она лихорадочно готовится к смерти: обмывает свои ноги, руки, тело, как леди Макбет, как будто пытается отмыть все то, что налипло, всю кровь, всю грязь. И вот здесь кажется, что невозможно это смотреть дальше. Ну просто невозможно! И, как будто почувствовав невыносимое напряжение, не выдерживают ни она, ни Режиссер. «Наташа! Что за текст?» — орет Режиссер. «Ануй, Медея», — говорит измученная актриса. А Режиссер раздвигает стену бункера. И все — и мертвые, и те, кто еще не успел умереть, — выползают из спасительного закулисья. Поскольку в монологе еще одного сумасшедшего — Режиссера — упоминается Арто, не могу не привести его действительно гениальную мысль. «Театр, подобно чуме, это кризис. Который разрешается либо смертью, либо выздоровлением. Чума же — высшая из всех болезней. Поскольку она есть совершенный кризис. После которого не остается ничего, кроме смерти или же крайнего очищения. Точно так же и театр — это болезнь, поскольку он есть высшее равновесие, которое недостижимо без разрушения. Он приглашает дух принять участие в горячечном безумии, которое требует наивысшего напряжения сил…»

 

Может быть, артисты и не читали Арто, его обязаны читать режиссеры. Квятковский и использовал идеи гениального безумца, которые вообще-то трудно кому удается воплотить. Не буду до конца раскрывать тайну финала спектакля. Напряжение было снято именно в тот момент, когда казалось, что не просто на сцене все кончится смертью, но и за сценой тоже. Но в результате умер один Режиссер, отравленный ядом цикуты, и безутешно рыдал над его телом артист Григорьев, которому не дали доиграть его самую эффектную сцену. Финал, конечно, спорный, немного смахивающий на капустник. Или на оговорку по Фрейду. Потому что Режиссер, которого очень остро, почти пародийно сыграл Евгений Варава, — все-таки кто он? Демиург? Психоаналитик? Тиран? Мучитель? И то, и другое, и третье? Главное, он, конечно, чудовище. Но без него, как пелось в старой советской песне, «здесь ничего бы не стояло…». И мы не выходили бы из зала со смешанным чувством восторга перед театром, который способен преобразить жестокость жизни в «высокую болезнь». А жестокость театра — в наслаждение этой жестокостью. Вот вам и парадокс об актере, угаданный когда-то великим Дидро.

---

The article mentions:

Peoples:

• Юрий Квятковский
• Нана Абдрашитова
• Григорьев Анатолий
• Саянок Виталий
• Немцева Наталья
• Чернобаева Лариса
• Варава Евгений
• Чудецкий Арсений
• Погорелова Яна
• Степанова Софья
• Николь

perfomances:

• Парадокс об актере и жестокости