Вспомнить cебя

Когда стало известно, что режиссёр Антон Фёдоров создаёт в «Старом доме» спектакль «Котлован», новосибирское культурное пространство встрепенулось — «Платонова ставить невозможно!», «режиссёрская смелость или безрассудство?», «это самый сложный текст XX века!». Но вопреки устоявшемуся мнению, что «Котлован» Андрея Платонова — это про тщету человеческих усилий, зацикленную в определённом историческом контексте, «Котлован» Антона Фёдорова родился в форме метафизической практики, где каждый зритель возьмёт то, что ему сегодня нужно. Кантовское звёздное небо, поиски истины, «память себя», жизнь после смерти, «плесень и липовый мёд», исторические спирали — внутренний «компас» безошибочно подскажет зрителю траекторию его личного движения в пространстве Платонова–Фёдорова.

Главная сюжетная линия остаётся без изменений — мастеровые люди в тоске текущей повседневности копают котлован, чтобы заложить фундамент под здание светлого будущего. Но режиссёра увлекает экзистенциальная поэзия Платонова, а не исторически-социальный контекст повести, поэтому герои-мужики оказываются в некой пространственной точке — в лимбе или каком другом мире, — где стирается грань между живым и неживым. Здесь стены напоминают кабинетный чиновничий «модерн» конца XIX века, а природная гармония, зафиксированная в слайдах на заднем плане, распадается на неполный календарный цикл — в таких местах весна не обитает. Сценография спектакля нарочито кустарная — всё «от земли и сохи», как в бедном сельском театре, где бородатый монтировщик двигает багром планеты, а «песочница» котлована расползается по сцене искусственной землёй, высвобожденной мужиками-землекопами из-под половых досок. Режиссёр намеренно упрощает оформление сцены, чтобы подчеркнуть на контрасте трагичность и нелепость нашего бытования: живём мыслями о великом дворце будущего, а в настоящем — голые и босые роем «на автомате» котлован. Да, сегодня спим на земле — но дальше точно же лучше будет. Причём вот это утверждение про «лучшее, которое, конечно, впереди» зашито в нас, видимо, с рождения. Иногда оно и происходит, но мы его, как водится, не замечаем, ибо не фиксируемся прочно в моменте «здесь и сейчас».

В экране арьерсцены — слабосильный и задумчивый Вощев (Тимофей Мамлин) удивлённо «просыпается» в заводском цеху со сварочным аппаратом в руках: а где все? Искатель смыслов, у которого «тело без истины слабеет», выгружается в особый мир, где люди пытаются сохранить память о себе через образы прошлого, придумывая занятия и развлечения. Он сразу всё понимает про здешнее мироустройство (а может, без меня здесь всё обойдётся?) и готов уйти отсюда, но его «откапывает» артель землекопов: пойдём с нами, мы знаем, как здесь жить. Остроглазый бригадир и «смотрящий» Чиклин (Анатолий Григорьев), транслирующий директивы с «любопытством будущего наслаждения» активист Сафронов (Евгений Варава), рефлексирующий с размахом чеховского героя Козлов (Вадим Тихоненко) — люди как «эхо» определённых идей. Вощев соглашается на путешествие… и вот тут начинается удивительное сценическое «вдруг», которое рвёт у зрителя привычный платоновский шаблон.

Оказывается, мир платоновских землекопов может быть страшно смешным и по-мужски обаятельным — вопреки всему, и даже самой смерти. Когда ты пытаешься «вспомнить себя» на границе миров — тут все средства хороши: от примитивных фокусов товарища Пашкина (Андрей Сенько) до животворящего общего танца под хит немецкой группы Enigma. Людское в людях произрастает неистребимо — как сорняки в овраге. И потрясающий мужской актёрский ансамбль «Старого дома» тонко и пронзительно ведёт эту коллективную партию, провоцируя зрителя на эмоции. А что, так можно было? Смотреть Платонова и смеяться? «Некуда жить. Вот и думаешь в голову», — рассыпает бусины-истины Чиклин-Григорьев, и зрительный зал торопливо нанизывает их на свои внутренние нити — в пути пригодятся. Артисты работают на сцене не просто «персонажами», пропуская через себя метафизический ток Платонова, они ведут зрителя эмоциональными тропами психотерапевтического сеанса, подключая к особым состояниям. Как они это делают?! Система Станиславского точно на этот вопрос ответа не даст. Но факт уже подтверждённый — после спектакля хочется говорить цитатами из «Котлована». К примеру, реплика того же Чиклина — «Мало рук. Это измор» — отлично вписывается в любой современный профессиональный контекст. А цитата Козлова — «Кто меня любил? Хоть раз. Мне ведь грустно» — квинтэссенция отчаянного людского желания быть нужным кому-то. Но нужным кому-то Козлов так и не стал, поэтому, получив от инвалида Жвачева (Виталий Саянок) «мотивирующий удар» по лицу, переходит на общественные работы. В принципе, понятный такой архетип. За каждым активистом-горлопаном маячит неизбывной травмой нелюбовь. И таких бусин-истин по канве спектакля рассыпано немало — как хлебные крошки в известной сказке, указывающие на дорогу к Дому. Собирая их, можно вернуться к себе, «очнувшись» от сомнамбулического сна, в котором мы проводим большую часть жизни, действуя в автоматическом режиме. Наверное, помнить себя и любить другого — вот главная функция нашего существования, защищающая от экзистенциального страха перед жизнью/нежизнью. Инженер Прушевский (Юрий Кораблин) пишет письма придуманной возлюбленной Марии (в спектакле использованы письма Платонова к своей жене) — в финале они белыми птицами выпорхнут из почтового ящика, соединяющего миры. Да, они не долетели до адресата, но подарили людям надежду остаться людьми, оставив зазор между реальностями.

«Котлован» очень кинематографичен. На этот эффект работает партитура художника по свету Игоря Фомина, который с помощью особого «нелинейного освещения» расширяет герметичное пространство спектакля. Только что действие шло «там», а через минуту уже «здесь» — без перестановок и перемен декораций. Сказывается и киноопыт Антона Фёдорова, который стремительно переключает зрителя с одного состояния на другое. Зал ещё ловит жизнеутверждающий вайб коллективного танца землекопов, как в него прилетает острая стрела сцены прощания девочки-сиротки Насти с умирающей матерью. И вот здесь режиссёр всё-таки пожалел зрителя, не дав ему пережить сцену гибели «живой девочки», вызвав потоки неконтролируемых слёз. Девочка Настя приходит на сцену как анимированный персонаж, придуманный художником-мультипликатором Надей Гольдман, — флюидный образ светлого будущего, которого у героев «Котлована», к сожалению, нет.

К финалу спектакль выводит зрителя на новый уровень переживания-проживания, где девочка Настя превратится в россыпь звёздной пыли, а товарищ Пашкин отправит на верную смерть Сафронова и Козлова, запустив серию бессмысленных убийств и смертей. Людское в людях — неистребимо, око за око, глаз за глаз, крутится волчок, бесконечная лента Мёбиуса, всё по спирали и ни шагу назад. Но когда пустота усталой чернотой поглотит всё и всех, герой Анатолия Григорьева (нет, это уже не Чиклин — возможно, сам Платонов) устало скажет, что «мир этот должен погаснуть, глаза закрыться, чтобы видны были все другие миры», и развернёт над нашими головами рукотворное небо, расшитое звёздным гарусом. Сотни сияющих галактик закрутятся спиралевидными вихрями, обещая человеку бессмертие в вечном потоке. И что-то живое сожмётся спазмом в груди, даря ощущение «здесь и сейчас».

The article mentions:

• Котлован