новосибирский государственный
драматический театр

Режиссер Максим Диденко о внутренних полицейских и перформансе «Программа совместных переживаний» по текстам Льва Рубинштейна в Новосибирском драматическом театре «Старый дом».

 

Максим, расскажите, что вас связывает с московским концептуализмом и как вы попали в проект театра «Старый дом»?

 

Наверное, как это ни странно прозвучит, но и с московским концептуализмом, и со «Старым домом» меня связал фейсбук. Совпали две вещи: я начал следить за творческой активностью Льва Семёновича Рубинштейна, а Степан Звездин предложил мне провести мастер-класс для артистов «Старого дома». У меня оказалось немного свободного времени, и я согласился приехать в Новосибирск. Предложил, что сделаю с актёрами перформанс, потому что это лучшее средство обучения.

 

Вам не было жаль времени для создания произведения, которое вы покажете только один раз?

 

Мы обсуждаем более длительную жизнь этой вещи. Сейчас это скорее work-in-progress, некий эскиз, который через год станет полноценной работой. А времени – нет, не жаль. Театр ведь – дело сиюминутное, он происходит и исчезает, и в этом заключается его смысл. Как мандала у буддистов. Жалеть здесь не о чем. Я сам сибиряк, я из Омска, и мне кажется интересным бывать в российских городах, потому что жизнь в Питере или Москве похожа на существование в гетто, которое не даёт понимания того, что происходит в стране. В любом незнакомом городе я стараюсь жить более-менее в пешей доступности от того места, где работаю, не пользуюсь метро, много хожу пешком и таким образом исследую город. Потому что любой город кажется мне исторической картой происходившего с его людьми и культурой. Мне интересно эту карту почитать.

 

В «Программе совместных переживаний» чем для вас является текст Льва Рубинштейна? И в какой мере он будет присутствовать в спектакле?

 

Текст будет присутствовать в спектакле весь, целиком, но произносить вслух артисты будут только некоторые фрагменты. Текст – в любом случае опора, позвоночник того, что мы делаем. И на этом позвоночнике выстраивается цепь ассоциаций. Безусловно, это скорее метод поэтического взаимодействия, чем иллюстративного. Я встретился с людьми, мы пообщались, я попросил их пофантазировать на тему… и в любом случае, то, что у нас получается –рефлексия на тему сегодняшней реальности. Потому что в «Программе совместных переживаний» огромное внимание уделено именно данному моменту. Сиюминутность срабатывает и в методе сочинительства, и в теме. И я как автор, рассматриваю то, что происходит с нами сегодня через призму исторических аллюзий к тоталитарному периоду истории. Одним из героев будет Сталин, например.

 

Сегодня очень трудно сделать любое осмысленное высказывание и не схлопотать за него. Как театру существовать в таких условиях?

 

У меня ответа на этот вопрос, к сожалению, нет.

 

Но ведь вы человек с достаточно активной гражданской позицией, которая так или иначе всё равно проникает в то, что вы делаете. Осознаёте ли вы, как это происходит?

 

Я на эту тему не очень рефлексирую, если честно.Я оперирую спонтанными средствами в большей степени, ориентируюсь на интуицию. Конечно, в сегодняшней России, думаю, вне зависимости от того, прослушиваются ли наши телефонные разговоры, в каждом из нас поселился внутренний казачок, который за нами присматривает. И то, как каждый человек с ним выясняет отношения – наверное, тоже тема сегодняшней экзистенции русского человека. В принципе, я думаю, это свойственно гражданину любого государства: внутренний полицейский наверняка актуален и для американца, и для немца, и для турка. Это не уникальная черта российского менталитета, хотя наш казачок сейчас явно разбушевался.

 

А вы со своим внутренним казачком как разбираетесь?

 

Мы общаемся.

 

Стараетесь какую-то пользу из этого извлекать?

 

Да тут, знаете, выжить бы. Чтоб он тебя шашечкой-то не порубал.

 

Вы не только из тех, кто ставит спектакли, но и делится своим опытом– вы ведь довольно много преподаёте. Чему вы хотите и можете научить людей, которые к вам приходят?

 

Начинаю я всегда с того, что просто смотрю на людей и загоняю их в какие-то острые физические обстоятельства. Наблюдаю за их поведением. Не уверен, что могу чему-то научить в глобальном смысле: я просто устраиваю демонстрацию неких возможностей, векторов развития, которыми люди могут воспользоваться в дальнейшем. В начале моего педагогического пути я использовал тоталитарный метод воздействия на людей, особенно в физическом плане. А сейчас просто общаюсь с ними и предлагаю им знания, владельцем которых сам даже не являюсь. Люди, которые приходят ко мне учиться, как хочется верить, хотят этого. А когда человек хочет учиться, он возьмёт это знание. Я никому ничего не навязываю и не уверен, что стремлюсь к какому-то результату: вот человек был таким, а после моих занятий станет сяким. Но некий культурный код, сумму знаний, формулу эти люди подхватывают и несут дальше. Мне кажется, смысл культуры, да и любого знания – в том, чтобы распространяться.

 

Если это уместный вопрос: в чём квинтэссенция того знания, которое вы пытаетесь передать?

 

Это совершенно отдельный длинный разговор. И я не уверен, что это знание заключено в словах. Я же занимаюсь физическим театром.

 

А как вы для себя объяснили, что тело – главный актёрский инструмент, самый выразительный и убедительный?

 

Это тоже скорее не я себе объяснил, а так сложился мой актёрский путь. Я занимался разными танцами, пантомимой и другими актёрскими физическими техниками практически с детства. Так сложился мой путь, это не совсем мой выбор. И потом, каждый человек сложен по-своему, есть люди, которые занимаются музыкой, танцем, словом в силу своей природной конституции. А я вот занимаюсь таким театром, потому что, видимо, моей природе это свойственно, я это лучше понимаю. И дело не в том, что тело – самый выразительный актёрский инструмент, а в том, что мы же присутствуем в реальности телом, как бы мы там чего ни говорили или думали. Поэтому, мне кажется, физической культуре необходима культивация.

 

Но ведь это идёт вразрез со всей непобедимой традиционной русской психологической школой, которая привыкла, что без слова нет артиста.

 

Психологическая школа ведь возникла тоже в тоталитарном ключе. Театр Вахтангова, Таирова и Мейерхольда – театр совершенно не психологический. То, что в какой-то момент единственно верным был избран психологизм –тоже средство усечения русского театрального процесса, причём жёсткого и трагического усечения. Сталинский тоталитаризм разделил весь культурный процесс на так называемые союзы: композиторов, художников, писателей, кинематографистов. А органично возникающие творческие союзы, как ОБЭРИУ, включали в себя и кинематограф, и литературу, и театр.

 

Вы хотите сказать, что подлинное искусство может быть только синтетическим?

 

Так я не говорю, потому что это тоже своего рода тоталитаризм. Оно может быть любым. И стоит прислушиваться скорее к природе, чем к каким-то концепциям бюрократическим. Когда говорят, что только Станиславский – и Мейерхольда расстреливают. Мне кажется, сейчас этот вектор снова начал набирать силу. И на то и нужен исторический опыт, чтобы как-то прерывать подобные процессы, когда они начинают возникать.

 

А каким образом это может сделать один человек?

 

Я не знаю. Во всяком случае, не покорностью животного, которого ведут на убой. Надо искать способы.

 

Мне кажется, этот вопрос вам часто задают: вы же на протяжении своего пути постоянно начинаете заново – то бреете голову и уходите в DEREVO, то ставите «Лёньку Пантелеева» и вам дают за него «Золотую маску», то создаёте хип-хоп проект «Добрые Люди Злые Песни». Почему для вас это состояние стало комфортным?

 

Мне кажется, начинать заново было бы радикально, если бы я вдруг стал врачом или пожарным. Это действительно было бы обновлением. А то, что я в потоке того, чем занимаюсь, пробую разные жанры и разные формы – в этом нет радикализма.

 

Но такой ход, как уйти в DEREVO – это не просто проба жанра, это перемена жизни и себя как личности. А вы идёте на это достаточно смело.

 

А как иначе? Мне важно, чтобы почувствовать свежесть материала, отказаться от части прежнего опыта и начать в каком-то смысле заново. На самом деле, на почве своего прошлого опыта я стою всё равно. То, что на этой почве начинают расти какие-то новые травы – это нормально.

 

Важно ли для вас признание критики и зрителя, хорошие рецензии, награды?

 

Хорошее – приятно, нехорошее – неприятно. Это не может не влиять на то, что я делаю, потому что на нас влияет всё, что с нами происходит. И новости, и погода, и атмосферное давление, и события в личной жизни, и любая эмоциональная реакция.

 

Насколько вы, придумывая спектакль, думаете о зрителе, который придёт его смотреть?

 

Я стараюсь находиться в контакте с материалом, со средой, с людьми, с которыми я работаю, с городом. Быть внимательным, думать. Зрительскую реакцию предугадать, конечно, не могу и не занимаюсь этим, но всё равно предполагаю, что кто-то будет на это смотреть.

 

Вы часто подчёркиваете, что ваш театр доступен для всех и совершенно неэлитарен – а что его таким делает?

 

Мой театр построен не на тексте, и в этом смысле он архаично доступен любому человеку.

 

Как вы думаете, стоит ли специально заниматься просвещением и готовить зрителя к экспериментальным формам искусства – или же просто бросать его, как в холодную воду: не маленький, сам разберётся?

 

Вообще, просвещение – это хорошо. И давать зрителю что-то более сложное, чем какое-нибудь ток-шоу тупое – это здорово. Мне кажется, это должен быть тотальный процесс, в смысле культурной политики государства. Конечно, делать людей тупыми удобнее, потому что ими легче управлять. Но люди со сложным восприятием, мне кажется, более креативны, более самостоятельны в суждениях и поступках. Вот я хожу, например, по родному городу Омску и вижу, что дворы города Омска – в ужасающем состоянии. Люди паркуются на газонах рядом с детскими площадками, ничего не убрано, всё выглядит чудовищно. Но ведь люди сами так ко всему относятся. Не «это мой двор, я за него отвечаю, уберу-ка я здесь, чтоб было красиво и чисто». Они думают почему-то, что это должен сделать кто-то другой. Что есть некое «оно» в виде государства, которое об этом беспокоится. Люди мыслят себя не хозяевами своей жизни, своего пространства, а придатками этого «оно», которое должно за них всё решать и убирать их дерьмо. И это иллюзия, которая эстетически и этически выглядит просто жутко. Потому что надо рассчитывать всё-таки на себя.

 

В предисловии к вашему спектаклю «Шинель. Балет» говорится: «Никакой политики. Никакого кризиса. Никакой суеты. Мы продолжаем думать и чувствовать. Мы продолжаем созидать и созерцать». Можно ли использовать его как руководство к действию в сегодняшней повседневности?

 

Я поддерживаю эту мысль, безусловно, но с другой стороны, совсем без политики обойтись уже не получится – это вызов времени, он не позволяет себя игнорировать. Может, с возрастом это происходит, когда начинаешь читать газеты. В молодости политика действительно интересует мало. Это касается не только того, что происходит в России, но и во всём мире – начинаешь задумываться о мироустройстве, о том, как человеческая цивилизация вообще живёт на Земле. Присматриваешься, анализируешь. Все эти дисгармоничные новости, конечно, тревожны, и приходится находить в себе точку опоры, чтобы сохранять баланс, не погружаться в агрессивную полемику, не принимать категоричных точек зрения. Это непростой процесс, но по-другому никак.

 

Что вам помогает сохранять баланс?

 

Я каждый день провожу с артистами йогу. Хожу пешком, не пользуюсь общественным транспортом. Провожу время с семьёй. Просто занимаюсь театром, своим любимымделом. Наверное, попытка найти баланс – это и есть то, чем я занимаюсь в театре и в чём ощущаю свою миссию. Держать мир, как канатоходец, и не свалиться с каната ни в одну сторону, ни в другую.