новосибирский государственный
драматический театр

Не изменять себе

Заслуженная артистка РФ Вера Сергеева — актриса удивительной органики, когда хрупкая нежность героини не входит в противоречие с незаурядной силой воли, а особенная душевная скромность делает каждую роль интеллигентной и глубокой. Театру «Старый дом» Вера Сергеева верна всю свою профессиональную жизнь: поступила сюда в 1980 году — сразу после окончания новосибирского театрального училища. «Театр — дело молодое», — скажет она во время интервью, но это не значит, что век актрисы заканчивается с определённой цифрой в паспорте и на громкие премьеры нет больше надежды. Сегодня Вера Сергеева играет главную роль в спектакле Елизаветы Бондарь «Танцующая в темноте» (авторское прочтение знаменитого киносюжета Ларса фон Триера), и мы, конечно, начинаем наш разговор о её Сельме.

— Честно говоря, я не предполагала, что сыграю в «Танцующей в темноте» Сельму, — признаётся Вера Сергеева, сохранившая прекрасную физическую форму, когда от общего образа по-прежнему веет нежной хрупкостью утонченной француженки. — Когда было распределение ролей, думала, что мне достанется роль подруги Сельмы — Кэти. Но режиссёр Лиза Бондарь решила сделать Сельму возрастной — она поздно родила своего ребёнка, и это в принципе перекликается и со мной. Своих сыновей-двойняшек, Мишу и Гришу, я родила почти в 40 лет.

— Как вы выдержали испытание Сельмой? У меня во время спектакля сердце останавливалось, это же какие-то заоблачные эмоциональные перегрузки…

— У нас сначала не было такой ситуации на сцене, чтобы играть на разрыве аорты, когда сердце у зрителя останавливается. Режиссёр задала главные «параметры» спектакля: есть немолодая и слепая женщина, которая борется с жизненными обстоятельствами — пытается спасти зрение ребёнку и много работает, чтобы собрать ему деньги на операцию. Поэтому ничего такого душераздирающего сначала не происходило. Но для меня эта работа стала самой трудной и интересной одновременно. Никакой привычной для меня системы Станиславского — только голос, интонация и заданная режиссёром форма. Я вообще-то люблю чёткие формы, иногда через такие конструкции легче донести до зрителя содержание. Но долго не могла понять, почему моя героиня даже в самых жёстких сценах — к примеру, в сцене тяжёлого разговора с сыном, — всегда говорит с одной интонацией, с полуулыбкой на лице. А потом всё у меня легло внутри: моя Сельма — очень странная женщина, как мы говорим, не от мира сего, полублаженная. Мы долго решали финал — было три варианта. Лиза хотела на сцене бунта, когда героиня восстаёт против своей смерти, против себя самой, против своих поступков и решений. Думаю, что каждый человек бунтует перед лицом смерти: почему так рано, я ещё многого не успел.

— И ещё все эти проклятые экзистенциальные вопросы: в чём смысл жизни, что будет после перехода и будет ли?

— Если ничего не будет, то всё вокруг — бессмысленно. Зачем тогда человеку дана жизнь? Мы же живём по большому счёту для того, чтобы как-то улучшать мир вокруг себя. Ты хочешь принести сюда свет, добро, движение, переворот — у каждого из нас своя миссия, как бы громко это ни звучало. А когда приходит возраст, ты начинаешь свою жизнь просматривать, отматывать по кадрам, думать, насколько твои поступки противоречили твоей природе. Конечно, противоречили — что тут говорить. И в отношениях с родителями, и в общении с детьми. У каждого из нас есть такие моменты, когда ты понимаешь, что поступал вразрез со своими внутренними убеждениями. Но бывают проблески света — когда ты гордишься, что совершил усилие над собой и себе не изменил.

— А вы на сцене себе не изменяли?

— В театральной работе сложно не изменять себе. Мне понравился опыт работы с Лизой Бондарь — она пыталась всегда быть честной перед самой собой. Были ситуации, которые со стороны могли показаться капризами режиссёра. Но это было максимальное отстаивание своей позиции, когда ты не позволяешь размывать свою убеждённость мелкими уступками. И здесь мы с ней совпали, потому что есть вещи, которыми нельзя поступаться. Вот приходит Лиза на репетицию, говорит: «Мне звук не нравится». И думаешь: ну что тебе не нравится, всё же прекрасно! А потом я поняла, что её принципы заслуживают большого уважения. Извините меня, но будет именно так и никак иначе — потому что мне это важно. У меня был в жизни момент, когда я поняла, что проигрываю в профессиональном плане: сыновей почти в сорок лет родила, в декрет ушла, выглядеть стала хуже, ролей мало. Но я решила, что лучше проиграть в профессии, чем изменить себе.

— Меня всегда удивляла ваша особая скромность в рабочих процессах. Ни капризов, ни скандалов, всегда ровно, спокойно, доброжелательно. Вот читала про вас, что и на сцену «Парадиза» за театральной премией не поднялись.

— Вот поэтому я сейчас и не в Москве! (смеётся) Скромность для театра далеко не самая лучшая черта. В нашей профессии нужна и самореклама, и отстаивание своей точки зрения, и много чего нужно, что не в моей природе. Так получилось, я не жалею.

— Какая дорога привела вас в Новосибирское театральное училище?

— Скажу по секрету, я собиралась быть балериной — всё детство танцевала, мечтала о сцене. Но в Новосибирское хореографическое училище меня не приняли, комиссия сказала, что я не гибкая. Поступать на следующий год я не стала, ходила в музыкальную школу, в театральный кружок при Доме актёра. А в театральное училище первой поступила моя сестра и через три года показала мне путь: хочешь быть артисткой — тебе сюда. Когда я поступила, она уже училась на четвёртом курсе, они нас в студенты посвящали. Мастером нашего курса была театральная легенда Новосибирска — Любовь Борисовна Борисова. Это была потрясающая и очень честная школа — лёгкая речь, паузы, интонационные нюансы. Георгий Вячеславович Ерасек вёл пластику, Юрий Петрович Соломеин — сценическое движение, Людмила Борисовна Лепорская — сценическую речь, Валентина Ивановна Широнина и Изяслав Борисович Борисов были нашими «вторыми» мастерами. Мы получили хорошее театральное образование! Все мои сокурсники, кто остался в театре, достигли хороших высот. Ну а я как окончила театральное училище, так сразу и пришла работать в «Старый дом». Так всю жизнь и проработала.

— Хотелось уйти из «Старого дома»?

— Конечно, хотелось. Я однажды даже летала в Саратов, чтобы полностью изменить судьбу. Мне как раз было 33 года, и я вдруг остро захотела перемен — роли в «Старом доме» у меня были, но что-то не устраивало. В Саратове хотела прослушаться у одного режиссёра, пришла к нему утром на репетицию сразу после самолёта, посидела в зале, посмотрела, как он ведёт себя. И вдруг осознала, что меняю шило на мыло. Я даже не показывалась, улетела обратно. Одно время хотела поступить на службу в театр Афанасьева. А потом поняла, что всё дело во мне самой. Я сама себя не устраивала — как я развивалась, что делала, была недовольна собой, а проецировала всё это на работу. А потом у меня родились мои сыновья-двойняшки, я села на год в декрет, а когда вернулась, то поняла, что моё место уже занято. Роли были, но далеко не первого плана. Но зато я могла быть со своими сыновьями. Не жалею. Интересно, что после пандемии я вдруг остро соскучилась по работе: мальчишки выросли, времени свободного много, чем заняться? И вдруг — роль Сельмы. Вот так всё счастливо совпало.

— Сейчас популярно мнение о том, что человек постоянно должен учиться и самосовершенствоваться. Остановка в развитии — это стагнация, билет в никуда. У вас есть какое-то занятие по душе, что позволяет вам двигаться вперёд?

— Как-то я заскучала и поступила в наш педагогический институт — мы вместе со старшим сыном Никитой одновременно поступили. Я тогда увлеклась историей религии, хотела в эту тему погрузиться глубже, а мне сказали, что на историческом факультете есть отделение религиоведения. Но, к сожалению, на это отделение был недобор, и я поступила на историю. Никита полгода проучился и слинял, а мама осталась. И это был прекрасный во всех смыслах опыт, когда твой ум начинает пробуждаться, когда знания систематизируются и раскладываются по полочкам. Художественная литература не даёт системы знаний. А тут нужно готовиться к сессиям, читать много научной литературы, работать на семинарах, писать контрольные. И у меня вдруг проснулся осознанный патриотизм. Вся история России прошла у меня через сердце. Я начала размышлять, думать, анализировать. Столько боли, столько людских судеб. Как отсюда можно уехать? Какая эмиграция, когда в твою страну столько было вложено другими людьми? Вот как Бондарчук в фильме «Они сражались за Родину» идёт по горящему полю и плачет. Я помню, когда давным-давно смотрела этот фильм, то всегда удивлялась: почему он плачет? А сейчас я поняла, что горящая пшеница — это символ погибающей жизни. От этого и слёзы.

— Вы уже нашли точку приложения ваших полученных в институте знаний?

— Институт я не закончила, не написала диплом, у меня папа в это время уходил. Но учёба расширила мои горизонты. Есть у меня теперь мечта, хочу написать о белой эмиграции в Харбине. Она не была такой громкой, как, к примеру, во Франции, где регулярно публиковались труды белых эмигрантов. Я много изучила документов о судьбе «харбинских русских». Потрясла история поэта Ачаира, который жил одно время в Новосибирске. Он же создал знаменитую «Чураевку» — литературную организацию в Харбине. В общем, открыла для себя историческую литературу.

— Мне кажется, что сегодня в российском обществе царит культ молодости — об этом кричат глянец и реклама. И в театрах наверняка есть ориентир на молодость и прогрессивные тренды. Но опыт старой актёрской школы, которая давала выпускнику набор всего актёрского инструментария, не должен вот так тихо уйти со сцены…

— А мы это как раз и переживаем. Моим коллегам, кто перешагнул возрастной рубеж в 50–60 лет, трудно сегодня получить роль. Разумеется, театр — дело молодое. Но мы свой опыт можем передать молодым актёрам только на сцене. Показать им другую школу.

Фото: предоставлены пресс-службой театра «Старый дом»

В статье упомянуты:

• Сергеева Вера

• Танцующая в темноте