Итальянец Антонио Лателла поставил норвежского «Пера Гюнта» в новосибирском «Старом доме». В своём втором здешнем спектакле режиссёр снова показал класс в актуализации классических пьес силами молодой половины стародомовской труппы. Незадолго до премьеры он обещал, что через 15 минут спектакля с нами чёрт знает что случится. Так и вышло.

 

Ставить «Пера Гюнта» сложно: на протяжении полувека главный герой пьесы путешествует по Норвегии, королевству троллей, пустыне Сахара, США и, в конце концов, так и не находит себя — в этом-то вся трагедия. Мало кто понимает, что хотел сказать Ибсен, и пробавляются постановщики обычно тем, что сокращают пьесу или откровенно соотносят главного героя с самим собой.

 

«Кто я?» — этот вопрос Лателла задаёт, кажется, в первую очередь себе, а уж потом транслирует его зрителям.

Режиссёр утверждает, что не стал бы ставить пьесу, если бы не нашёл подходящего Пера Гюнта. Им оказался Анатолий Григорьев, ради роли побрившийся наголо и вообще много чего ещё испытавший.

 

 

Я принципиально не хотела размусоливать, что Григорьев первые десять минут барахтается на сцене нагишом, но, коль обнажённое мужское тело — самое обсуждаемое явление в контексте спектакля, позволю себе одно соображение. Равно как и мат, нагота на сцене — это нормально, если художественно оправдано, что нигде в цивилизованном мире не новость. Никто почему-то вслух не сказал, какой силы и многогранности образ создаёт Григорьев, вылезающий на свет божий из брюха оленя. Красота мёртвого животного, прекрасный в своём надсадном уродстве новорождённого Пер Гюнт, торжество сомнительной жизни над нелепой смертью — вот о чём эта сцена, а не о том, что разглядели впечатлительные зрители первых рядов, разве нет?

 

Но вернёмся к спектаклю в целом. Пять действий, четыре часа, один антракт и один состав, что важно, потому что актёры играют на износ, и вторых таких нет.

 

Лателла выжимает их до капли, и к финалу в полном здравии приходят не все — видно, что даже заряженные бешеной энергией, актёры не в силах осилить заявленную дистанцию без потерь.

Впрочем, спектакль, наверное, будут ужимать, а над концентрацией — работать. Условно, очень условно он делится на две половины: относительную реалистичную (хоть и с троллями) первую и совершенно фантасмагоричную вторую.

 

Первая часть понятным языком апеллирует к вполне ясным вещам. Гоповатый Пер, любитель выпивки (натурально в майке-алкоголичке), с замашками беспризорника и явными проблемами с привязанностью — игрок молодёжной сборной по инфантилизму, хоть и довольно ловкий игрок. Даже его визит к Доврскому деду — сказочный, казалось бы, сюжет — всё о том же: как нечистая на руку молодёжь пытается занять своё место под солнцем, пардон, под землёй, встроившись в заданную иерархию. Когда не получается, Пер становится несчастней прежнего: во-первых, и так пришлось поступиться какими-никакими, а человеческими принципами и своим «Я», во-вторых, это ни к чему не привело. Только и остаётся, что залезть под юбку к матери (что он пару раз и делает).

 

 

Пер на пирушке совершенно ни за чем крадёт чужую невесту и бросает её, обесчещенную, где-то в горах. Пер задирает сбившихся в кучку парней, раздражая их своими байками. Здесь, кстати, люто играет Виталий Саянок (Аслак), безусловная после Григорьева величина в спектакле. А его Доврский дед — это самый настоящий тролль, созданный, заметьте, буквально мимикой и надетым на ноги мешком. Пер доводит мать, которая сколь пылко бранит его, столь же яростно и защищает от чужих нападок. Пер влюбляется в Сольвейг и покидает её.

 

Пер крадёт, задирает, раздражает, доводит, влюбляется, покидает — он раздираем на части другими людьми, да и сам себя порядком бесит. С этим Григорьев справляется отлично.

Вторая половина спектакля, следом за пьесой, говорит витиеватыми метафорами и копается во фрейдистских намёках, местами страшно провисая и сбиваясь с ритма — как-то так, наверное, и выглядит путешествие по извилинам чужого мозга. Но начинается это действительно ударом «под дых»: стоя в шахматном порядке, мальчики и девочки в строгих костюмах начитывают тот кусок пьесы, что о работорговле, богатстве, презрении и превосходстве. Резкими движениями отмеряя ход пьесы, отбивая ладонями бьющий наотмашь ритм, хором и а-капелла проговаривая и пропевая гипнотическое приглашение на завтрак к богачу, двенадцать преобразившихся с приходом Лателлы в «Старый дом» артистов вынимают из первых рядов всю душу.

 

 

Кроме гениальной работы Григорьева, который будто бы продолжает играть Ореста из Лателловской же «Трилогии» (у его героев похожи и пластика, и сложные взаимоотношения с матерью), невозможно не зауважать окончательно Сергея Дроздова. На нём и ремарки, и менторство, он и Пуговичник, и придуманный режиссёром Мефистофель, и сумасшедший врач на терпящем крушение корабле. Он, очевидно, Перовское ужасное альтер эго, которому Пер всю жизнь сопротивляется. Чудесна и Лариса Чернобаева, играющая мать Пера Осе и Сольвейг — да-да, покинувший маму Пер всю жизнь любит одну лишь её, пусть и в образе Сольвейг, тут и думать нечего.

 

Как технически эта мешанина смыслов (одиночество, сумасшествие, поиски себя, любовь) умещается в одну структуру? Светом, хореографией Франческо Манетти, почти полным отсутствием декораций и наблюдающей за творящимся и творимым безобразием матерью Природой. Рогатая нимфа, обтянутая в чёрный латекс, просто стоит у стенки или сидит на пенёчке и хитро улыбается, когда Пер вылезает из оленя, целует Сольвейг, хоронит мать. Она-то знает, что даже если Пуговичник не сумеет переплавить Пера, эту бракованную пуговицу без ушка, то он всё равно сгниёт в земле.