новосибирский государственный
драматический театр

Один из ведущих артистов театра «Старый дом» — о степени свободы в режиссёрских концепциях и комнатных растениях как средстве создания личного рая.

 

Школьный театр и спасительный кефир

— Василий, хочется начать с вашего детства. Вы, как советский мальчик, о чём мечтали? Было ли у вас шаблонное желание стать космонавтом? В какой момент поняли, что вы артист?

 

— Я не выделяю себя из ряда таких же советских детей, хотя у меня в голове не было мечты ни о космонавте, ни о пожарном. Родился и вырос я в Казахстане, бабушки и дедушки были сосланы туда в предвоенные годы, когда все боялись, что появится «пятая колонна». Я рос деревенским парнишкой, который театра не знал. В деревне не было народного театра.

 

— А в каком возрасте узнали, что такое театр?

 

— В пятом классе была забавная история. Мальчики же, как правило, не хотят в школе театром заниматься — есть КВН, который резко продвинулся за последние 50 лет. В моём детстве его не было — был театр, куда мальчишку не загонишь.

 

— Потому что не мужское это дело?

 

— Абсолютно. Так раньше думал я. Не помню, кем мечтал стать в детстве, особых грёз не было. В школе театр называли театром, а не кружком, вела его учительница русского языка — она была увлечена им, как многие, наверное, в пединституте, и, оказавшись в деревне по распределению, этим воспользовалась. Я подозреваю, что она не знала о театре ничего и ничего по-настоящему в нём не понимала, но что-то вроде любви к нему в себе несла, при этом хорошо относясь к ученикам. Я сыграл в двух спектаклях, которые она делала. Первым почему-то был «Ревизор» Гоголя. Учительница ходила по классам, уговаривала мальчишек. Старшие классы хипповали и сразу ушли в отказ. В итоге в мужском составе я был один: маленький, пухлый…

 

 

 

— Сложно представить, глядя на вас сегодня.

 

— Да, я был круглый на лицо и подстрижен под ёжика. И был назначен на роль Городничего. Всех остальных играли девчонки. И где-то до сих пор во мне сидит эта фраза: «Я пригласил вас, господа, чтоб сообщить пренеприятнейшее известие: к нам едет ревизор» — а дальше хочется сказать: «Занавес». Второй спектакль, в котором я сыграл, был по пьесе Виктора Розова. Потом наступил громадный период затишья, связанный то ли с моей учёбой, то ли ещё с чем-то. Дальше — армия, перед которой я пытался поступить в театральное училище, рассылая довольно длинные письма и ожидая, что меня сразу куда-нибудь пригласят. Ничего этого не происходило, в лучшем случае приходили отказы.

 

— Как вы поняли, что театр — не просто увлечение, оставшееся в школе, а что вам нужно связать с ним свою жизнь?

 

— Это я как раз понял, отслужив в армии, пройдя довольно суровую школу.

 

— В каких войсках?

 

— Есть отдельный рассказ о том, как кефир спас меня от Афганистана. Я очень хотел, как многие в моё время, служить в ВДВ, и внутренне к этому готовился. Когда мы начали службу, всех новобранцев распределили по призывным командам, нас ежедневно выстраивали на плацу и каждый раз отменяли сбор. Все уже ходили пьяные от перебрасываемого через забор алкоголя и ждали: когда же нас куда-нибудь увезут? Прибывали новые люди, все перезнакомились, стали разбиваться на группы. Пить уже никто не мог, все хотели рассола или кефира — и бегали за ним в буфет по очереди. И вот именно в тот раз выпала очередь мне и ещё двоим — мы обычно сбивались в тройки. А давка в буфете была страшная, если уж ты туда залез, то вылезти обратно нет никакой возможности. И вот мы стоим в этой очереди, а нашей команде в это время объявили сбор на плацу. Пока мы втроём пытались с кефиром выбраться на свободу, подъехал транспорт, туда погрузили всех наших товарищей — и мы увидели только отъезжающие автобусы, и от бессилия и обиды только разжали руки. Бутылки с кефиром, естественно, разбились, нас ещё заставляли после этого драить плац. Наши друзья уехали сначала в учебку под Ташкентом, а дальше — в Афган. Один из них вернулся без руки, другого расстреляли…

 

Я служил в железнодорожных войсках — строил БАМ, заработал даже медаль за строительство. Страшная дедовщина, безумно интересные люди и множество историй — такой была моя служба.

 

— Сколько лет вы служили?

 

— Я отслужил два года, с 80-го по 82-й. После этого вернулся и остановился в Целинограде у младшей сестры — всего у меня их три, и все младшие.

 

— Прямо как у Чехова.

 

— Точно, а я никогда об этом не думал. Когда вспоминаешь Прозоровых, забывается, что Андрей был старшим братом. Словом, я остановился у неё, и во второй, кажется, день увидел объявление на Дворце железнодорожников о наборе в народный театр. Руководил им Владимир Степанович Иваненко — очень хороший актёр. Чуть больше чем за полгода я сыграл в этом театре четыре-пять ролей. И занимался там парень, десятиклассник, который очень хотел поступать. Я помог ему подготовить программу — видимо, уже тогда во мне просыпались режиссёрские замашки — и повёз его поступать в Свердловск. Спали мы в Свердловске на лавочках, и парень загнал себе в руку занозу, неудачно загнал, рука распухла. И на вступительных он её всё время прятал — но комиссия заметила и сказала: нет, мы вас принять не можем. Расстроились, поехали домой. Летом мы играли в народном театре, на отсмотр приехали педагоги — и меня заметили. Пригласили попробовать поступить. А я совершенно в себя не верил — мои идеалы актёров были немного другие. Мы идём в театр, не зная реального положения вещей, идём за своей фантазией.

 

«Отношусь к спектаклям пусть не как к детям, но как к партнёрам»

— Кем из артистов вы сами тогда восхищались?

 

— Многими. Тогда не было курса на Голливуд, на Бродвей, в этом месте зияла информационная дыра. Я смотрел ковбойские фильмы с Клинтом Иствудом, но самый большой пиетет у меня всегда вызывали театральные актёры. Высоцкий как артист возник в моей жизни позже, чем песни на гибких пластинках, «на рёбрах». Актёры, которые своим визуальным обликом давали мне понимание того, каким должен быть актёр — Качалов, Лановой, молодой Юрий Соломин. Например, таланту Леонова я отдавал отдельную дань, но по внешности лидировал Янковский.

 

И тем не менее, поступил я тогда не в театральный, а в медицинский, проучился там всего полгода, страшно влюбился… Потом поехал в Алма-Ату и поступил в театрально-художественный институт. У нас был актёрско-режиссёрский курс, я больше тяготел к актёрству, но сложилось так, что мне приходилось много заниматься и режиссурой в Архангельске, где служил в драмтеатре и преподавал на одном курсе вместе с отцом Михаила Угарова, Юрием Ивановичем. Он занимался историей театра, я и главный режиссёр Виктор Новиков — мастерством и сцендвижением. Много всего было… Сразу после моего обучения был молодёжный театр в Алма-Ате, он не так чтобы долго просуществовал. Затем я поездил — Тверская область, Архангельск — и случайно оказался в Новосибирске.

 

— Почему вы здесь задержались?

 

— В советское время был период, когда театры спокойно переезжали с места на место: заказывали железный контейнер, грузили туда свой скорбный скарб и ехали. Я несколько раз перевозил так свои книги, проигрыватель с пластинками, цветы — пальмы и лианы, — с помощью которых создавал нехитрый рай, маленький оазис в собственной актёрской комнатке. До Новосибирска большую часть всего этого уже не довёз. Но ехал сюда целенаправленно. И всё, что я делал и делаю в «Старом доме», мне нравится. Я отношусь к спектаклям пусть не как к детям, но как к партнёрам. Особенно привлекает романтический флёр, который образуется вокруг прошедших, уже списанных спектаклей.

 

— Вас определяют как острохарактерного артиста — насколько вы сами с этим согласны?

 

— У меня были и такие, и сякие роли. По молодости я поражался, когда мне давали героические роли. Но даже внешность Гамлета имела широкую градацию актёрских воплощений, хотя у Шекспира она задана вполне конкретно.

 

— Любую ли роль вам играть интересно?

 

— Интересно — да; вопрос в том, всё ли удаётся. Меньше всего я почему-то делал смешное — почему-то так распоряжаются режиссёры. Возможно, во мне усматривали больше скорби.

 

 

— Вы ведь и сами ставите спектакли. Когда работаете с режиссёром как артист, если у вас не совпадают видения образа, легко ли соглашаетесь с позицией постановщика? Или пытаетесь по-режиссёрски же доказать свою правоту?

 

— Знаете, в идеале, всем актёрам нужно быть хоть немного и режиссёрами, и актёрами. Пока не ставил спектакли сам, был более упрям и несговорчив, меньше понимал. Как только очутился в режиссёрской шкуре, стал глубже понимать методологию профессии и сразу перестал упрямиться. Режиссёру необходимо структурировать целое — и это сложнее, чем та часть, которой как актёр занимаюсь я. Иногда — очень маленькая. Или такой витиеватой составляющей входит в целое, что тебе очень трудно понимать весь замысел сразу. Иногда я долго туплю и по-актёрски не могу понять, как прийти к тому, к чему хочет прийти режиссёр. И могу не понять, не сделать, даже не принять — но давным-давно не то что не сопротивляюсь, а просто иду за режиссёром.

 

— Вы спокойно принимаете авторитет режиссёра, если он моложе вас?

 

— По-разному. Был режиссёр, лауреат «Золотой Маски», с которым мы начинали с трудом. Часто молодой режиссёр может и не знать, куда идти…

 

— А не лучше ли, в самом деле, не знать? Не лучше ли, когда спектакль рождается здесь и сейчас?

 

— Должна быть мотивировка выбора конкретного произведения. Если идти просто от возможностей артистов и подбрасывать к этому визуальные эффекты, хорошую музыку, что-то ещё — почти всегда получится полная ерунда.

 

Когда молодая режиссура апеллирует к визуальному ряду, доминирующему над всем остальным, в этом есть некоторый расчёт на багаж зрителя. Я показываю вам картофелину — и, если вы богатый человек, вы сами дорисуете остальное. Это и будет театром. Но если картофелина в режиссёрском рисунке остаётся просто картофелиной — нет никакого театра.

 

— Вы уже 16 лет руководите театром-студией DRIVE в НГТУ, где мы сейчас с вами говорим. Почему вам это интересно — вы же работаете с заведомо непрофессионалами?

 

— Суть не в этом. Это я сам с собой, мой эксперимент. На двух стульях не усидишь, а я пытаюсь. В театре всегда есть финансы, план, время. Здесь я могу об этом не думать, всё, что здесь есть — моё. Один студент-юрист спросил: зачем вы этим занимаетесь? Люди же приходят и уходят, это вечный процесс; на что я ответил: в этом-то всё и дело — вечный процесс…