Premier
21.06.2024.
Цветы для Элджернона
Цветы для Элджернона
14.05.2024.
Девятью десять
Девятью десять
Анатолий Григорьев: чтобы показывать жизнь
18 june 2020Светлана Фролова Один Дома
Анатолий Григорьев родился в Казахстане. Окончил Кокшетауский колледж культуры им. Акана Серэ. В театре «Старый дом» работает с 2010 года. Занят практически во всех репертуарных спектаклях.
О самом страшном кошмаре детства и самом лучшем актере Ван Дамме
– Ты такой «гастарбайтер» из Казахстана. Расскажи о своем городе: какой он, какая там весна, есть ли там театры, чем жители Казахстана отличаются от новосибирцев.
– Там есть театры и весна бывает. Климат похож на местный. Кокшетау небольшой городок, но он старше Новосибирска, лет на семьдесят. Мы жили в частном секторе, в классном соседстве – такой мини Советский Союз. Все разных национальностей: казахи, ингуши, чечены, русские, узбеки. И все дружили. И учебники у нас еще были старые – то есть те, по которым учились наши родители. И учителя еще не перестроились. Так мы и воспитывались до какого-то определенного момента…пока ни стало модно быть бандитами. А люди все равно остались такие же. Вплоть до бытовых вещей … у мамы была «чудо-печка» – на всю улицу одна. И была она для всех, кто там живет: даешь эту печку тете Саре. И забираешь только тогда, когда понадобится. Так же мы могли взять – например, казан большой. Чтобы бешбармак приготовить. И точно также тетя Сара приходит только тогда, когда ей нужен этот казанок.
– Свой дом у тебя, хозяйство…
– Хозяйство – это слабо сказано. Это мой кошмар детства до сих пор. Потому что, представьте утро, когда просыпаешься, а старший брат уехал учиться в Омск. Мама иногда ездила в Алма-Ату за товаром – челночила. У папы свои какие-то дела. Ты один. И твоя обязанность – встать с утреца и накормить тридцать свиней.
– Тридцать?!
– Еще и всякие поросятки, которых вообще никто не считал. Куры. Но курей даже не кормили – они были как данность.
– Ты сейчас не шутишь.
– Нет. Ну и коровы – штук шесть. И со всем нужно управиться.
– А брат кто по профессии?
– Он сейчас живет в Новосибирске, пожарный. И вообще мой герой. У него всегда была такая особенность – кого-то спасать, защищать. Даже есть медаль, подтверждающая это – он спас двух детей в пожаре. А было все по-дурацки, и даже по-русски – просто у него единственного был рабочий дыхательный аппарат. Но и тот какой-то сломанный, пропускал все. Приходилось постоянно подкачивать. Но он все равно пошел в огонь. На той момент уже была дочка, жена ждала второго. А коллеги сказали: «Повезло»: на его месте мог любой другой оказаться и сделал бы точно так же.
– Вот и как-то сразу неудивительно, что ты с детства мечтал стать актером: после такого количества свиней, курей и пожарника. Почему именно актером?
– Тоже виноват брат. Тогда выходили боевики. Были очень модными кино с Жаном-Клодом Ван Даммом, «Индиана Джонс». Мы играли – я был то Джонсом, то Ван Даммом. А он – главный злодей. И я его постоянно побеждал. В то время я, конечно, считал, что Ван Дамм – самый лучший актер в мире. И понятно, что персонажи эти затрагивали героические чувства у мальчишек – волю к подвигу несмотря ни на что. Потом я начал смотреть другие, хорошие фильмы – особенно советские: «Они сражались за Родину», «Калина красная». Обсуждали, вычленяли шутки, словечки. Например, пилим дрова и вспоминаем. Еще я книжки любил читать. И красочно их пересказывал, пока что-то делали. Например, сарай строим, а я ему все в ролях сообщаю. А в шестом классе организовался театральный кружок. И я, конечно, сразу туда пошел.
– То есть альтернативы никогда не было?
– Нет.
– Как твои родители отнеслись к выбору профессии? Вообще, важно ли тебе мнение родителей? Чье мнение тебе важно?
– Когда дают роль, конечно, в первую очередь думаешь (не кривя душой), как сыграть – «для себя». Но потом – чтобы маме, родителям показать, похвастаться.
– Ты думаешь о том, что они могут увидеть?
– Вот, тридцать мне исполнилось и только сейчас пропали разговоры на тему: «Может быть, ты все-таки найдешь себе нормальную профессию?» Прекратилось это только года три назад. Мол, ладно, еще молодой. Потом он как-то из этого выберется, в какую-то другую сторону пойдет...
– …Будет на человека похож.
– Да, что-то вроде. В первую очередь, это, конечно, финансовый вопрос. Мама всегда говорит – мол, артисты же бедные как церковные мыши. А я ей – наверное, не в этом дело. И мнение коллег мне очень важно: друзей, партнеров. Последнее не озвучивается. Не принято озвучивать. Но в мужской гримерке одобрение происходит каким-то кивком головы. Либо, если что-то не получается, подойдут и сообщат об этом. Раньше, конечно, случались такие моменты, когда ты был сильно уязвлен. Но все приходит с опытом и командой. Когда мы вместе, мы все можем. А если не взаимодействуешь с партнером, все просто в пустоту. И не доходит к зрителю, что хуже.
Про дядю Колю, Москву, армию, Чака Паланика и «Джельсомино»
– Был у тебя эпизод: прежде чем прийти в «Старый дом», чтобы не терять времени, устроился в строительный магазин на Большевистской…
– До сих пор вспоминаю местного дядю Колю. Он тоже там работал продавцом- консультантом, грузчиком… короче, всем. Мы занимались товаром на площадке перед зданием: продавали цемент, песок мешками. Доски какие-то. И дядя Коля через каждое слово вставлял мат. К нему, например, подходят ребята и задают простой вопрос: «А где у вас крепеж?» (на тон ниже, - прим. авт.) Сейчас буду материться. И он сообщает: «Ой, бл…, вон там! Вот также бл.. налево пойдешь, и там крепежь, х..ешь, все найдешь!». Он любил отвечать в рифму. И был очень смешной. А так ничего удивительного в этой работе не было, особенно после тридцати свиней и бесконечного строительства с братом.
– Что ты делал в Москве?
– Конечно, хотелось поступить. Мне было 20 лет, я уже отучился в Колледже культуры и служил в театре. Собрались с другом и поехали: первый раз я вырвался так далеко из дома! Прибыли и …не попали вообще никуда. Он сразу не прошел. Я еще как-то побарахтался, а потом опоздал на самый финальный тур в МГУКИ. Мы решили: че ехать то домой. Сняли квартиру. Потом другую. Я официантом устроился. Он – звукорежиссером караоке. Впрочем, даже этот опыт был полезен: я подрабатывал и в крутых заведениях, где все эти «звезды» – которые только в телевизоре. И так увлеклись, что и об актерстве на время даже с ним забыли. Закрутила нас вся эта ресторанная работа. Но официант из меня был просто ужасный. Наверное, неправильно себя вел. Иногда конечно, случались клиенты, которым наоборот нравилось мое отношение: я же ничего такого не делал и тарелки в них не кидал. Но как-то не было желания к ним «пристраиваться снизу». Людям иногда нужно, чтобы я был каким-то халдеем. Однажды дядька пришел пьяный. Никого не было, мы сидим. А он давай все подряд заказывать! Поел и говорит: «А денег у меня нет!». Как это нет? Сейчас милицию вызовем. А он: «Вызывайте. У меня справка есть. Я шизофреник. Все в порядке». Нам смешно было с барменом. А менеджеру вообще не до смеха, потому что этот чел наел тысяч на шесть…Я вообще считаю, что этот год был у меня за армию.
– Почему уехали-то обратно?
– Брат отправился в Новосибирск. Родители остались одни, им было тяжело. И я тоже понял, что зашел уже в какой-то тупик. Ничего не получалось – видимо, я неправильно себя вел. Мы, правда, с другом нашли каких-то ребят, с ними утренники отрабатывали. Я был котиком, он – летучей мышью. Но очень хотелось обратно на сцену. А под конец года мы сильно поругались. И я вообще ушел из дома. Недельку пожил в Филевском парке: там тепло, речка. Ночью ходил в суперкрутое караоке «Джельсомино» – там бывали богатеи, пили вино за триста тысяч рублей. И могли три бутылки таких выпить зараз. Сидят: у них золотые карты, расплачиваются, потом уходят в туалет, и выходят оттуда вот с такими глазищами...ощущение было страшное, когда понимаешь, что такой товарищ тебя убьет ради развлечения и ему за это ничего не будет.
Утром я возвращался в парк, чистил зубы, ложился спать. И читал Чака Паланика: он был мне очень в настроение.
Чуть позже я поехал к другу и жил у него в Твери. У него тоже был кризис с работой, я у него перекантовался чуть-чуть в сарайке. Но все это надо было, наверное… потом домой поехал. И устроился опять в свой театр.
Про театры Кокшетау и не очень
– Отличаются театры у вас в городе от новосибирских?
– Да. Во-первых, туда мало кто из хороших специалистов, режиссеров, хочет поехать. И финансирование я бы не сказал, что прекрасное. Есть там, конечно, на местах талантливые люди. Вроде бы, благодаря развитию интернета, сейчас должно становится легче. Но по факту трудно перестроиться даже молодым ребятам. Даже мой друг… мы с ним ругаемся по этому поводу. Я ему рассказываю какие у нас здесь постановки, а он мне: «Да это же полная фигня! Как же так можно. А где же грим?»
– Почему грим-то?
– Просто он очень любит грим. Мол, о чем ты говоришь, какие новые формы… Даже у молодежи такая проблема. И старые актеры попривыкли.
– ... они в этом мире варятся и отлично себя чувствуют.
– Но и финансирование! Я настаиваю!
– Ну а зритель? Залы полные?
– Я помню такие случаи, когда спектакли отменяли. Или в зале девять человек. А по сцене бегает тридцать – «Летучая мышь». Для того чтобы показ состоялся, минимум должно быть двенадцать. Конечно, кассовые спектакли тоже бывали. Скажем, мюзикл «Ромео и Джульетта».
– И вы, правда, играли для двенадцати человек?
– Да.
– И какое же впечатление на тебя произвел «Старый дом» при первом знакомстве?
– Во-первых, когда я появился тут, еще сезон не начался. Тот же «Глобус» еще не работал: там просто сидел вахтер. Я его спросил: мол, как попасть на прослушивание. А он: «Никого нет.» Конечно, я как-то странно ходил по этим театрам. В «Красный факел» заглянул со служебного входа. Поинтересовался, где принимают артистов. Говорят: позвони в кабинет к режиссеру. Звоню. А мне отвечают: «Вы кто? Откуда? Молодой человек, не морочьте мне голову, пожалуйста!». Ну нет, так и не надо. Долго не мог найти «Старый дом»: красили, буквы сняты. Но и там меня тоже завернули: приходи завтра. Добрел до Афанасьева. Он меня послушал. Но, видимо, я как-то не очень прочитал. Мне сказали: «Здорово, молодец, удачи. Но мест в труппе нет!» Пришлось обратно топать на Речной вокзал.
– А здесь места были.
– Просто встретилась мне Анна Викторовна Зиновьева. Я ей открыл дверь. Кричу охране – мол, где режиссер? А она мне: «Это я!» Оставили меня на репетицию.
– … и сразу же попал в труппу.
– Нет. Они мне сказали: «Мы тебе позвоним». И ничего. Ну и ладно, думаю. Буду цемент грузить. Подумаешь, один фиг. И потом вдруг позвонили.
– ...целая неделя прошла?
– Она думала долго.
– У меня бы нервов не хватило.
– Да и у меня были на исходе. Узнал, что на выбор повлияла Яна Сигида, моя будущая партнерша. И все полетело: через 16 дней у нас премьера. Оля Мухина «Таня-Таня». И я позвонил к себе в театр, потому что еще в тот момент оттуда не уволился.
– А до Мухиной не работал с Новой драмой?
– Нет. Самое современное, наверное, что было – это Гуркин, «Прибайкальская кадриль». А вообще у нас классику ставили – русскую и казахскую.
Про Лопахина, срывы и глубинный психоанализ
– Что такого интересного в актерской профессии? Убеди меня, что это отличная работа.
– Во-первых, рабочий день у нас начинается в … 11 часов! И если хочешь стать артистом, это становится твоим образом жизни: строишь свой распорядок дня – сегодняшний и на завтра. Щетину отращивать за неделю для какой-то роли. В этом процессе находишься всегда. Это такой тренинг: человеческий, психологический, – если действительно начинаешь подключаться к этому и серьезно разбирать героя. Мы с друзьями, например, иногда делаем это через диагноз: выискиваешь у персонажа отклонение или комплекс. А для правильного диагноза ты должен что-то об этом знать – о психологии той же.
Затем вокруг этого начинаешь много читать и узнавать. И если мы готовились к «Вишневому саду», то изучали литературу вокруг Чехова, вокруг пьесы. И у тебя уже появляется право, основание говорить об этом. Бывает, что заленишься… но лучше так не делать. К тому же в процессе ты узнаешь много нового о себе и разных людях. Я, например, из-за многих ролей много в себе перелопатил. Сегодня будет, скажем Лопахин. И работа над этой ролью была таким глубинным самоанализом – у меня у самого поменялись отношения с отцом и братом.
– Почему?
– Так много схожего было с этим персонажем... И какие-то эти комплексы (мои), о которых я даже не подозревал, и не задумывался о них. Которого мы, с Андреем Михайловичем создавали, лепили. Прошли застольные репетиции. А после отпуска как-то все уложилось в голове, начали «ходить ногами». И я взглянул со стороны на себя: Лопахин был крепостным, слугой, рабом. В некотором смысле, как я – со свиньями своими страдал. А теперь я актер. В костюмы разные наряжаюсь. Все эти мысли дали мне некоторые подвижки для развития в себе каких-то новых человеческих качеств. А на «вторую премьеру» пришли брат и отец. И это было прекрасно. Потому что за прототип я взял своего брата. А за психологическую составляющую – наши отношения с отцом. Все это нужно осознать. И если ты умеешь с этим работать, это помогает тебе в другой, реальной жизни – за стенами театра. Когда на что-то не реагируешь, или конструктивно. Без какой-то паники или даже агрессии. Я вообще заметил, что актеры бывают психологически устойчивей, чем люди какой-то другой профессии.
Вообще, первый спектакль, в котором я вышел на сцену и был «Вишневый сад». В «Чайке» я играл Медведенко и Треплева. Но это было в Кокшетау. А когда приехал – здесь шел «Пять пудов любви». И меня тоже ввели. И тоже на Треплева.
– Ты по-новому посмотрел на Лопахина у Андрея Прикотенко?
– Да. В Кокшетау был именно тот спектакль, от которого мы пытались уйти. Если честно, я никогда не прослеживал линию с отцом. Не замечал, что сидит в Лопахине этот комплекс. Мне было непонятно, почему он любит Любовь Андреевну. Здесь же я понимаю, глядя на Ларису. И мой герой прямо в тексте сообщает, что ему было 15 лет, она подвела его к рукомойнику, умыла лицо, сказала: «Не плачь мужичок. До свадьбы заживет». Для пятнадцатилетнего пацана в этом наверняка существует какой-то сексуальный подтекст. В период полового созревания близость к женщине, которая проявляет к нему нежность – это же просто для него шок. Для того мальчика, которого постоянно бил отец, который не видел ласки, а слышал в свой адрес только самые ужасные слова. Мне это все знакомо. А раньше я об этом никогда не задумывался.
– Умеешь контролировать себя? Можешь ли назвать себя сдержанным и взвешенным человеком, без срывов?
– Все равно происходит накопление. Нужен, наверное, какой-то правильный выброс, выход. Пока я его не нашел. Ты же бесконечно вертишь в голове сцены. Репетиции же вообще состоят из вопросов и ответов: зачем и почему. Постоянный поиск: через пластику это выразить или речево. Ответить на те, или иные вопросы. И так целый месяц. Потом премьера – бабах! И иногда получается не очень хороший выхлоп. Иногда заболеешь. Или ...забухаешь. Шучу.
– Откуда черпаешь энергию?
– Иногда, кажется, что прямо из работы и беру. Энергообмен происходит: ты тратишься и оттуда же получаешь. Конечно, не всегда все гладко выходит. Но удачно сыгранный спектакль все меняет. Еще от друзей.
– Ты себя считаешь общественным человеком? Нужно ли тебе постоянно находиться «в людях»?
– Скорее нет. Уже прошло то время, когда хотелось движняка. У людей бывает время в жизни, когда ты отжигаешь, видишь в этом какой-то смысл, веселье какое-то. Может у меня этот период просто сошел на нет. И стали гораздо интересней встречи с друзьями.
– И говорите вы, конечно же, не о работе…
– Да как раз о работе и говорим. Делимся новыми знаниями, жизненными открытиями. Конечно, теперь у меня появился еще один повод для разговора – я учусь на первом курсе Новосибирского театрального института. Так вот: одногруппники. Это даже не знаю с чем сравнить. Наверное, с автобусом: ехали люди на работу. И какие-то инопланетяне сделали из них группу актерского факультета. Все они уже состоявшиеся люди, с профессиями – разными. Не связанные с театром вообще. Только три человека работают в театрах: один из Казахстана, другой из Новокузнецка. Ну и я.
Решил поучиться. Потому что у меня, во-первых, нет высшего образования. Но даже не из-за этого. Я впервые почувствовал себя студентом. Потому что когда я обучался в Казахстане, с первого курса я уже работал. Нас сразу взяли в театр. И занимались мы как-то …побочно. Сейчас уже другой подход. Например, мне скоро историю сдавать. И все это мне так интересно! Блин, сколько пропустил. С другой стороны, раньше ничего этого бы и не понял. Но благодаря ролям я могу теперь на все иначе посмотреть. Наверное, вообще сложно в жизни что-то понимать. Наверное, можно сказать только «я знаю».
Про разум, чувства и тело
– Главное в профессии – это разум или чувства?
– Лучше, наверное, совмещать.
– Говорят, актеру не обязательно быть…
– … умным? Может, это раньше так было. Сейчас наоборот.
– Почему?
– Да потому что посмотрите, какое нынче общество умное!
– Ты считаешь так?
– Конечно, теперь у человека такие кроссвордистские знания. То есть сути вопроса как бы и не знаешь. Но как звали какого-нибудь короля, ты, скажем, запомнишь. А что он делал, какие реформы проводил – не важно. Но артист должен глубоко понимать во многих вопросах. Чтобы у него были основания разговаривать со зрителем.
– ...чем больше ты знаешь, тем больше ты сможешь выразить. Показать.
– Чувства и так в тебе заложены от природы. А знания приходится набирать. Но это тоже приходит со временем. Лет до 27 вообще полагал, что я такой рок-н-рольщик. И зачем мне все это знать и чувствовать, я и так крутой… А сейчас вспоминаешь: «Ой, какой балбес». А началось все с «Пер Гюнта», с Антонио Лателла. Я смотрел на него с открытым ртом: какой он умный! О чем он говорит, какие темы он затрагивает! Какие смыслы раскрывает в своих спектаклях. Как он может говорить на такие темы, на которые вообще не положено! И после этой работы произошел перелом, и отношение к профессии совершенно поменялось.
– Какое значение для актера имеет работа над телом?
– Непосредственное: ты должен быть готов ко всему. У меня порван мениск, в среду я пойду делать мрт на всякий случай. Предстоит какая-то операция. Также у меня локоть разбит… И все это благодаря сцене. Сейчас в театр пришел актер Ян Латышев. И мы играем с ним в сказке для детей. Там присутствует довольно ощутимая акробатика. Так вот: он ходил на тайский бокс, изучал виды боевых искусств. Но уверяет, что так, как после детского спектакля, никогда ничего так не болело. Правильно говорят – сцена лечит, но она же и калечит. На сцене самоотдача бешеная и ты не замечаешь ничего, пока все ни закончится. Поэтому надо уметь работать с телом. И здорово, когда Максим Диденко приезжал – он всех нас разминал, тянул. Актер ответственен за свое тело, обязан заниматься. Просто для того, чтобы выполнять свою работу.
– Тело – это такой же инструмент.
– Да. Еще был случай: на «Пер Гюнте» сломал ребро.
– Это еще как?
– В оленя врезался.
– И ты со сломанным ребром доиграл спектакль?
– Ага.
О достижениях, эволюции и о том, что пугает
– Что для тебя – достижение? Чего бы ты хотел достичь?
– Были, конечно, желания про пальмы у моря и «Оскар». Сейчас хочется просто хорошо делать свое дело, по-честному. Чтобы все шло своим чередом. Стать артистом, который мог бы предъявить что-то новое в своей игре. Ни для кого-то – для себя. Стать тем, кто в своей профессии понимал все ее составляющие: быть драматургом, режиссером и исполнителем. Вот это и было бы достижением.
– … а дальше «вырастешь» в режиссера?
– Не думаю… Все-таки я актер. Но я хотел бы вырастить с кем-то из своих коллег какой-то равноправный дуэт. Где артист и режиссер – оба художники. Актерское для меня главнее всего.
– Зачем людям нужны актеры нынче, по-твоему?
– Как и во все века.
– Чтобы зрителя развлекать?
– Ну, нееет. (обиженно, - прим. авт.) Разве только ради развлечения приходят в театр? Надеюсь, что нет. Все равно находятся люди, которые что-то пытаются понять. Я думаю, в древние века охотники собирались. Пойдут, убьют какого-то мамонта. Потом садятся у костра, кушают. А кто-то один начинает рассказывать, как это все было. И мы, актеры, были первыми в искусстве. Поэтому мы и нужны – чтобы показывать жизнь.
– Профессия эволюционирует?
– Меняется даже способ взаимодействия со зрителем. Потому что эволюционирует и восприятие. Да и артист тоже человек, который смотрит телевизор, читает книжки. Хотя… сейчас идет эпоха этого постмодернизма. Когда уже вроде бы все и сказали, и показали. Голыми прыгали. Зрителей обливали. И думаешь: ну куда уж дальше! Возможно, мы дошли до какой-то черты и пока не знаем, что с ней делать.
Конечно сейчас еще такое дурацкое ощущение… Когда приезжал Андрей Прикотенко и мы разговаривали – о мироощущении… Так спокойно в принципе размышляли о каких-то ужасных вещах… ведь действительно: нам давно перестало быть страшно, например, что где-то идет война.
И постоянно предчувствие какой-то глобальной катастрофы, которая тоже не особо и пугает. Но чувство это есть: так уже нас закормили этой всей войной, так ее разрекламировали…
Вчера смотрел фильм «Идеология» Славоя Жижека. Он там объясняет идеологию, которая зашифрована в посланиях, которые висят, в том числе в рекламе, по всему городу. И, наверное, одна из задач артиста как раз и об этом говорить человеку. Мол, посмотри, оглянись! Они уже так разрекламировали войну и атомную бомбу, что добьются от нас – от масс, что и мы скажем: «Давайте! Покажите нам этот гриб». А они ответят: «Ну вот. Это вы сами захотели. Раз народ требует – пожалуйста!». Но это лично мое ощущение.
– Что тебя пугает?
– Боюсь что-то не сделать. Мне кажется, это страх уходящего времени: дни уходят, а я не успею что-то прочитать, узнать, рассказать. Сыграть не успею.
– Ты четко для себя знаешь, что такое хорошо, и что такое плохо?
– Думаю, ты можешь сам определить для себя, что такое хорошо. Но только для себя. Но до конца, наверное, нельзя выявить, что вот это хорошее, а вот это плохо. Можно принять какую-то сторону и быть убежденным в этом. Но за себя я сказать не могу, что в чем-то принял чью-то сторону. Потому что мне не за что, элементарно, сражаться. Единственное – за свою профессию, наверное. За своих коллег. Быть несогласным с какой-то пошлостью.
– Предположим, соберутся твои коллеги, выйдут куда-то с флагами – ты присоединишься к ним?
– Смотря за что. Конечно, если они будут не правы, по моему мнению, и будут отстаивать какую-то ересь…ну а если вы о тех событиях с Оперным театром, то я, наверное, больше на стороне Тимофея (Кулябина, – прим. авт.). Я сильно не углублялся в эту тему, но выглядело это так, что вся эта шумиха была совершенно незаслуженной. Если будет то, во что я верю, за это стоит побороться.
Про пограничное состояние, Караваджо, норму и веру
– Что тебе больше всего нравится в жизни?
– Много всего: скажем, солнечный день. На балконе сидишь, для удовольствия выкуришь сигарету. Беседа с человеком, который умнее тебя. Недавно разговаривали с Олегом Семеновичем Лоевским. Я его даже до нашей встречи и не знал, но весь вечер не мог наслушаться. Он говорил много интересных вещей про театр. Сейчас-то я даже уже забыл о чем. Но в тот момент я полностью был погружен в процесс. Что еще? Секс-наркотики, рок-н-ролл… Шучу. Ну и работа. Не в том смысле, что я себе нравлюсь в своей работе. А сама работа – с ее трудностями, целями – задачами.
– Ладно, люди уходят со спектакля, недовольны им … к этому ты, как я вижу, нормально относишься. А бывает так, что люди стоят, аплодируют, а у тебя – никакого удовольствия от этого?
– Частенько бывает. Спектакли же повторяются. И ты знаешь, что мог бы лучше сделать эту сцену, что она твоя любимая. И сегодня она у тебя просто не пошла. И опять это ощущение, что ты опять чего-то недодал. Наврал. Или с реквизитом что-то не так пошло. И пришлось выкручиваться. И как-то стыдно. Потом друзей спрашиваешь – мол, тут есть такой косяк. А они: «Да? А мы не заметили. Думали так и надо».
– Что для тебя современно искусство?
– Не знаю. Я вообще не искусствовед никакой. Пошли мы, скажем, в Музей современного искусства в Амстердаме. Что-то наблюдая, думал, что я, наверное, «не догоняю». Другое очень нравилось: то есть они нашли какой-то подход ко мне. Так же и классическая живопись. Караваджо обожаю. Он такой сумасшедший был, таких дел натворил: и дуэлянт, и пьяница. Стал каким-то рыцарем какого-то ордена. Из которого его через месяц выгнали за драку со своим же коллегой. Потом его преследовали. Когда он успевал картины писать, любить, ненавидеть, с властями конфликтовать? Вот какой должен быть художник! Статью недавно прочитал, автор размышляет, что многие, глядя на современное искусство, считают – мол, ой, я бы также смог. Так в том-то и правда. Тебе говорят: «Да, чувак. Ты тоже можешь!».
– Для тебя важна поддержка зрителя? Все эти лайки в сетях, восторженные отзывы? Что ты от этого получаешь?
– В первую очередь, это мнения. Когда зрители начали сочинять вот такие, огромные тексты после спектаклей, – это как раз и самое интересное. У людей появляется желание написать отзыв. То есть творчеством заняться. И это классно. Моя знакомая, Лена, которая делала мне эти татуировки (показывает, - прим. авт), от спектакля вдохновлялась. И получались картины, стихи. Здорово, что мы своей работой кого-то вдохновляем. То есть – священный огонь. Искры передаются все дальше.
– Во что ты веришь?
– Во все эти заповеди, которые связаны с любовью. Что мы действительно можем любить людей, нас ненавидящих, нас гонящих. Конечно это труд. Но я верю в это.
– Ты суеверный человек?
– Да. Существуют суеверия, но иногда в них можно просто погрязнуть. Единственное, от чего я не могу избавиться: обуваюсь всегда с правой ноги.
– Твои персонажи сплошь «пограничные»: существующие на каком-то пределе всего. Для тебя комфортно в них жить на сцене? Что ты вообще думаешь о таком понятии, как норма?
– Мне нравится в них существовать. Во-первых, они дают мне возможность самому внутри себя перешагнуть через ту же норму. Благодаря тому же персонажу, снять табуированность – в том числе в профессии. Эпатировать…
– …Напугать людей.
– Да! Чтобы хоть как-то расшевелить. Как Джим Моррисон говорит: «Хочу быть летящей кометой по небу». Чтобы все смотрели на меня – кто-то боялся, кто-то восхищался. Но никто не был бы равнодушен.
А норма для меня – не хамить людям. Не ответить человеку на его агрессию. Это то, что воспитывала во мне мама.
Фото: пресс-служба театра «Старый дом»
The article mentions:
Peoples: