Премьера
В ближайшее время премьеры не запланированы!
Никита Бетехтин: «Если не будет идеи или мифа, мы разлетимся, как пыль»
25 февраля 2020Юлия Щеткова Новая Сибирь
НОВОСИБИРСКИЙ «Старый дом» готовится к всероссийской премьере. 19 и 20 марта на площадке театра состоятся показы спектакля «Цемент». Пьесу крупнейшего немецкого драматурга последней четверти ХХ века Хайнера Мюллера, изменившего европейский театр, но до сих пор признанного в России лишь на уровне узкого круга профессионалов, поставит режиссер Никита Бетехтин, выпускник ГИТИСа и магистратуры Школы-студии МХАТ, знакомый зрителям «Старого дома» по спектаклю «Сережа очень тупой». До репертуарных подмостков текст непризнанного ученика и продолжателя идей Бертольта Брехта дойдет впервые и наверняка вызовет серьезный резонанс своей откровенностью и художественной эксцентричностью. О прихотливом течении истории, острейшей публицистичности пьесы и личностном наполнении сюжета Никита Бетехтин рассказывает в интервью газете «Новая Сибирь».
— Никита, в 2018 году в «Старом доме» проходила режиссерская лаборатория «Актуальный театр», и из множества текстов вы выбрали «Цемент» — широкой публике неизвестный и самый трудноподъемный. Для чего было идти столь сложным путем, и какие впечатления оставила та эскизная работа?
— Мы вместе с театром остановились на этом тексте. Именно сложность пьесы Хайнера Мюллера и тот факт, что до меня в России ее никто не ставил, и обусловили мой выбор. Сказались амбиции молодого режиссера — передо мной лежал свежий текст, который блестяще перевел Александр Филиппов-Чехов. А потом начались проблемы: зачем эта пьеса? Как ее делать? Было очевидно, что пьеса нужная, что она и про наших дедов, и про наших отцов, и про нас. Вот это «про нас» и оказалось самым главным. Пьеса начала в нас откликаться.
— Какая конкретно тема попала?
— Мне очень интересна тема столкновения героического с человеческим: как любовь к покою и героическое самопожертвование сталкиваются в нашем менталитете, у русских, в моей стране. А два года спустя, когда мы начали перечитывать «Цемент», у меня пропало чувство героя и увеличилось чувство страха. При этом пьеса, как показалось, стала для меня еще актуальнее. Вдруг глаз выцепляет определенную реплику, и она попадает в тебя настолько, что ты потом несколько дней носишь ее в себе, понимая, как остро она откликается на сегодняшний день. «Цемент» — это очень злободневный текст. И он еще долгое время будет оставаться таким, потому что рассказывает про Россию вообще.
— Когда иностранец пишет о России, всегда возникают реплики в духе: да что он вообще о нас может знать. Вы же понимаете, что и с Мюллером будет так?
— Это очень любопытно: немец на материале советского автора говорит с нами о русских и нашей стране. В составе Императорской Российской публичной библиотеки есть собрание книг, написанных иностранцами о России, — Rossica. Большинство из них у нас не опубликовано и не переведено. Потому что кому приятно читать о себе правду и неприятные факты? А между тем именно там можно встретить объективность. В свое время в Советском Союзе наделала много шума книга Уэллса «Россия во мгле». Чтобы сгладить беспросветный взгляд знаменитого писателя на будущее нашей страны и доказать, что Уэллс ошибался, позднее русскими был снят фильм «Свет над Россией». А между тем Уэллс говорил о том, что видел своими глазами. Он действительно считал, что у страны, которая в одночасье смогла разрушить все, нет будущего. Просто он смотрел на нас со стороны. Это мне и интересно — посмотреть на русских глазами иностранцев. Это будет очень непростой текст и для театра, и для зрителя. Он не попадает в категорию спектаклей для всех. При этом я не делаю сложный спектакль только ради того, чтобы сделать его сложным. Я очень хочу, чтобы мысли Хайнера Мюллера дошли до всех сидящих в зале, чтобы боль каждого персонажа стала и зрительской болью тоже. Но каждый унесет со спектакля столько, сколько сможет унести.
— Как раз в этом сомневаться не приходится. Однако что должно заставить зрителя в нашем сером-сером городе пойти и купить билет на спектакль под названием «Цемент»?
— Когда я выбирал «Цемент», я еще не знал, что город действительно такой — серый-серый. На лабораторию в Новосибирск я приехал из Москвы. Это город «власти живота». Он любит вкусно и сытно поесть, стильно и модно одеться и имеет абсолютно другой менталитет. Там все нужно делать быстро и коротко. И в Москве реально работает социальный лифт. Можно приехать туда никем и за короткий промежуток времени стать, условно говоря, молодым и интересным режиссером. Это город зоны комфорта. Именно поэтому «Цемент» не звучит там так остро, как здесь.
— Отчего же? Кажется, Новосибирск тоже не самый захудалый городишко.
— Два года назад, во время моего первого приезда, город был покрыт каким-то толстым слоем пыли. Мне кажется, коллега Патласов (Михаил Патласов, российский театральный режиссер. — Прим. ред.) это тоже увидел и поставил в «Старом доме» спектакль «Пыль». Но тогда для меня это было каким-то открытием. Я пять или семь лет прожил в столице и никогда не видел такого слоя пыли. Я, как и все, считал Новосибирск одним из самых передовых городов Сибири, городом науки и студентов, крупным мегаполисом. Приехал и увидел одну сплошную пыль. Сейчас я вернулся, чтобы репетировать спектакль, и обнаружил, что город покрыт толстым слоем грязного снега. Можно было бы обрадоваться: наконец-то увидел снег! Но мои смарт-часы путают прогулку по городу с тренировкой на эллипсоиде. Я серьезно! То есть пройти по городу — это все равно, что взять вражеский окоп. И поэтому именно здесь, в этом сером-сером городе, зрителю и нужна рефлексия от своей собственной жизни.
— Давайте все же конкретизируем: как пьеса, рассказывающая о событиях начала ХХ века, коррелируется с жизнью жителя современного мегаполиса?
— Вспомним сюжет. Герой возвращается с Гражданской войны. 1917—1921 годы — одна из самых острых эпох. Время военного коммунизма — от Февральской революции до Х съезда Российской коммунистической партии большевиков и принятия новой экономической политики. Это одна из самых экзистенциальных эпох в нашей стране, когда идеи разделяют всех людей без исключения. С того, как мы себе представляем завтрашний день, начинается разлом. И вскоре эта эпоха, как чума (недаром же у главного героя фамилия такая — Чумалов), распространяется по всей стране. Остаться в стороне невозможно. У тебя никто спрашивает, хочешь ты изменений или нет, но только от тебя зависит, на чьей ты окажешься стороне. И часто этот выбор фатален. «Цемент» — пьеса о том времени.
О ВРЕМЕНИ, когда часть людей искренне верила в то, что сегодня они едят только хлеб и репу и, может быть, даже погибнут, но их дети точно будут жить лучше. Все люди будут жить лучше! Кто-то думал, что это произойдет через десять лет, кто-то — через двадцать. Но сегодня они точно умирали за то, чтобы завтра было лучше, чем вчера. И уже тогда жажда перемен сталкивалась с человеческой природой. С «властью живота», эгоизмом, собственным желанием выжить. Все это сосуществовало в современниках единовременно, и брат шел на брата, а отец — на отца. Тогда же случился кризис веры. Во что можно верить, если «бога вашего мы тоже упразднили»? В то, что смерть одна на всех? Смертью, получается, едины? Чтобы понять ту эпоху, нам на репетициях приходится вспоминать свой опыт, когда перед нами стоял серьезный выбор — за тех мы или за других. И знаете, что получается? Наше поколение с такой проблемой выбора не соприкасалось. Но многие помнят 1990-е — время перемен, когда менялось мировоззрение российских граждан и фундаментально перестраивались в голове способы мышления. И кто не смог адаптироваться, тот скатился с верхушки иерархии вниз. На репетициях мы много говорим об этом. Не случайно сейчас учителя пугают школьников, которые идут на митинги, фразой: «Вы хотите, чтоб было как в 90-е?» А эти дети не знают, как было в 90-е. Возможно, если бы они это пережили, они бы по-другому относились к нашему сытому времени. Мы также говорим о том, есть ли у нас страх перед новыми глобальными изменениями. И, конечно же, страх есть. Будут ли эти глобальные изменения? Станем ли мы свидетелями этих событий? На нашу ли долю выпадет это непростое время?
— В этом смысле Мюллер для вас провидец?
— Мне кажется, Хайнер Мюллер не случайно выбрал эпоху Гражданской войны. История повторяется, и в любой момент все может опять вернуться в исходную точку фундаментального кризиса. Герои Мюллера сталкиваются с борьбой, фатумом, ненавистью, враждой — все имеет античные масштабы и доведено до абсолюта, но при этом они еще и входят в конфликт со своей человеческой природой. Они страдают, как люди. Они сделаны из плоти и крови. Во все кризисные моменты истории возникает такой человек — герой нации, герой города, герой окопа. Диалог с Мюллером актуален для меня тем, что ставит перед нами вопрос: кто тот герой, который должен нас повести за собой, и где он сейчас скрывается?
— Вы для себя нашли ответы?
— Слово «герой» можно понимать по-разному. В том числе на самом простом бытовом уровне. Кто-то скажет: «Да у нас в стране все герои!» Действительно, у нас четверть детей живут за чертой бедности. Каждый четвертый вынужден быть героем, чтобы выжить в этой стране. Но мне кажется, этого недостаточно. Люди 1917—1920-х годов не просто выживали, — они выживали во имя будущих поколений. Они преобразовывали своими поступками пространство. Воевали, недоедали, трудились, восстанавливали заводы, строили города — и все это не для себя, а для собирательного «мы». Могут ли сегодняшние русские идентифицировать себя как «мы»? Что объединяет эту нацию? Те скрепы, о которых сейчас все говорят, устарели и никого не способны удержать. Это очевидно. Тогда что же будет дальше держать эту страну? Какая идея? Я, к сожалению, такой идеи не знаю. Вы знаете?
— Увы. Правильно ли я понимаю, что вы следуете за Мюллером, который утверждал: «Театр — это диалог с мертвыми, нужно выкапывать мертвых снова и снова, ибо только у них и можно добыть будущее»?
— Абсолютно! Перед нами неразобранные ошибки и неусвоенное время. Мы пытаемся закрыть глаза, но все это существует. «Труп чавкает», как писал Мюллер. Ничего невозможно изменить, если прошлое не было понято, принято и отрефлексировано. Мы из своего прошлого выводов не сделали. Мы хотим вытащить оттуда только хорошее, а между тем нужно выкапывать мертвых и разговаривать с ними. Кстати, для меня эта реплика Мюллера еще и про то, как смотрят на этих мертвых поколения, которые идут за ними. Белые, зеленые и красные умирали в окопах, сражаясь за новую страну, великие идеи и светлое будущее. А оглядывается ли на них сегодня молодежь? Видит ли она из своего сытого времени отцов, которые отдали свои жизни за то, чтобы у нынешних молодых это самое сытое время было? Что по отношению к ним испытывает?
— Глеб Чумалов в пьесе дает свое определение цементу. «Цемент — это крепкая связь, цемент — это мы, рабочий класс», — говорит он. А что для вас цемент?
— У меня есть несколько идей на этот счет. Во-первых, есть чумаловский цемент. Герой Мюллера верит в то, что человек, человеческая плоть, выдержит все: мы сделаны из стали, мы сделаны из цемента, мы пробьем все. Это и есть фундаментальный переворот мысли — человек настолько крепок, что может реально изменить ход истории. Во-вторых, есть сегодняшний цемент — он в нашей голове, наших страхах, неповоротливости и патриархальности. Боязнь будущего — это ведь тоже связь: лишь бы не так, как тогда; не случилось бы чего хуже; только б не было войны.
— Тогда что есть такое цемент — мертвое прошлое или живое будущее?
— И так, и так. В этом и заключается парадокс. Цемент — это идея. И, как всякая идея, она может быть мертвой или живой. Цемент образует связи, то есть превращается в твердое вещество, только тогда, когда на него попадает живительная влага. Если не будет этой связи — в нашем случае идеи или мифа, то мы разлетимся, как пыль.
— Мюллер в замечаниях по поводу «Цемента» писал, что «декорации и костюмы должны отображать не историческую обстановку, а служить эскизом того мира, в котором мы живем». Какое сценографическое решение создает ваша команда?
— Мы с художником Александром Моховым придумали конструкцию-трансформер, которая состоит из 254 деталей. Это невероятно сложный механизм со стенным модулем. Из него, как из красного полотна, выпирают острые, как штыки, бревна. Конструкция абстрактна и абсолютно условна. Это предмет-среда, в которую погружены герои, и при этом очень мощный инструмент для мизансценирования. А костюмы Алексей Лобанов, наш художник по костюмам, должен сделать конкретными — из современных модных металлизированных тканей. Это отсылка к нашему времени. Именно из таких «космических» тканей сейчас часто носят пуховики и брюки. В то же время по крою и деталям костюмы к спектаклю относятся к исторической эпохе Гражданской войны. Таким образом мы перекинули мост от частного к общему, от того времени к современному зрителю. Для нас важно подчеркнуть, что на сцене — люди другой эпохи, другого мира. Люди лучше нас. Люди, у которых внутренний герой сильнее и мощнее нынешнего. На днях закончился первый этап репетиций. За довольно короткий промежуток времени я попытался добиться того, чтобы артисты присвоили себе текст, поняли, о чем говорят их персонажи и что они хотят сказать в принципе.
— Тяжело было этого добиться?
— Непросто. Для этого мы привлекли огромный исторический контекст, который тщательно изучаем, — книги, фотографии, кинохроника и художественные ленты. У нас есть огромный пласт патриотических фильмов, которые в какой-то момент могут показаться агитационными, но есть среди них и шедевры: «Коммунист», «Чапаев», фильмы Эйзенштейна. Для меня это не агитки, а фильмы про идею. Возьмите «Они сражались за Родину». Сразу же возникают вопросы: а мы готовы сражаться за Родину? Если готовы, то за что именно? С чего эта Родина начинается? Когда ты сегодня задаешь подобные вопросы вслух, то кажется, будто переходишь на другую сторону и ждешь обвинений в том, что ты адепт идеологии. А ведь это очень нужные сегодня вопросы: готовы ли сейчас русские сражаться за свою страну? С чьим именем они пойдут в бой, если, конечно, пойдут? Сегодня огромное количество людей хотят уехать из России за границу только потому, что там жизнь лучше, не делая ничего в этой стране. Для меня это тоже вопрос патриотизма. Я, к примеру, считаю себя патриотом своей страны. Но не в смысле адепта правящей партии, который ходит в розовых очках и ничего не видит вокруг. Патриот — это человек, которому не безразлична судьба своей страны. Это человек, который живет, работает в своей стране и хочет, чтобы в этой стране все было хорошо. Я работаю здесь и не собираюсь никуда уезжать. Но как совместить этот пафос с пафосом героев «Цемента»? Да мы проигрываем всухую, сегодняшние люди!
— Приступая к работе, вы отметили, что энергия и масштаб «Цемента» не позволяют актерам работать в привычном для русского театра бытовом способе существования, поэтому в процессе репетиций вам придется изобрести иной путь речевой и пластической выразительности. Удалось?
— Конечно, бытовой способ не подходит. Как можно горячо и искренне произносить сегодня фразу в духе: «Я говорю от имени рабочих цементного завода» или «Я обращаюсь к вам как к председателю исполнительного комитета». В современной интонации это просто невозможно сделать. Поэтому мы должны взять эпоху и стилизовать под нее мелодику, найти нужную интонацию. Ян Латышев, исполнитель роли Глеба Чумалова, немало сделал для работы, но ему еще предстоит многое понять. Ответить для себя на вопрос: за что болит сердце у главного героя? На самом деле это очень сложно — сравнить свой жизненный опыт и опыт своего персонажа. Тот два раза воскресал из мертвых.
— Если подумать, они вполне могли быть ровесниками?
— Да, но сегодняшние 25-летние отличаются от тех 25-летних. У нас это парни, а там герои, уже прошедшие ад. Сегодняшние молодые — это дети 1990-х, у которых толком не было детства. Не выросшие дети, которые пытаются компенсировать себе неслучившееся детство гаджетами, игрушками, вкусной едой, яркой одеждой. Не зря же молодые люди сегодня не накапливают деньги, а тратят все здесь и сейчас. Культура потребления строится на ребятах, которые недоели в детстве конфет. Они еще играют в детство, а тем ребятам нужно было быстро повзрослеть. На первой встрече с артистами я показывал интервью 18-летних парней, которые воевали в Чечне. Они рассказывали о том, как стали стариками в первом же бою. У них не было права на ошибки. Они не могли себе позволить остаться детьми и не усвоить урок. «Это не школа, — говорил один из тех ребят. — Я должен понять о войне все в первом же бою, иначе меня убьют». А в нашем спектакле героиня задает герою вопрос: а ты лежал в окопах? Ты делил с товарищами и пот, и вши, и кровь? Но никто из нас не делил с товарищами пот и кровь. И большой вопрос, готовы ли мы это делить? Из чего мы, сегодняшние, сделаны? Из цемента? Из бетона мы вылиты? Или из сухого вещества?
В статье упомянуты:
Люди:
спектакли: