Режиссер Антон Маликов: Камю – это посттравматический театр
10 июня 2016Юлия Исакова ОКОЛО
Режиссёр «Недоразумения» по Альберу Камю на сцене «Старого дома» Антон Маликов – о честности в профессии, музыке текста и крайней безнадёжности всего.
Российский театральный режиссер, выпускник режиссерского факультета РАТИ-ГИТИС (мастерская Л.Е.Хейфеца). Работал ассистентом Камы Гинкаса на съемках телефильма по повести Ф. М. Достоевского «Записки из подполья» («По поводу мокрого снега») и на постановке спектакля «Шуты Шекспировы» (Московский ТЮЗ). В числе режиссерских работ Антона Маликова: «ЛЕС» А. Н. Островского (ГИТИС, Москва), «Я – или Бог – или никто» по трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери» (Центр им. Мейерхольда, Москва), «Тихий шорох уходящих шагов» Д. Богославского (Тобольский драматический театр имени П.П. Ершова), «Потрогай мои крылья» М. Веннеред (Центр драматургии и режиссуры им. Казанцева и Рощина), «ETO VSЁ ONA» по пьесе А. Иванова (Норильский заполярный драматический театр им. Маяковского, Норильск), «WASSA» по мотивам пьесы М. Горького (Курганский государственный драматический театр, Курган). Принимал участие в театральных лабораториях в Таллине, Димитровграде, Казани, Красноярске, Тобольске и Москве. C 2016 года является режиссером Teatr Polski в Щецине.
Антон, чемпион среди банальнейших вопросов, который вы ещё сто раз услышите: почему Камю? Почему сейчас, в «Старом доме», и почему именно «Недоразумение»? Это ведь не самый популярный текст, прямо скажем.
Мы долгое время искали материал, в котором сходились бы наши общие интересы – мои и театра. Я впервые прочитал «Недоразумение» именно в процессе этих поисков. Пьеса подзабыта, в отличие от «Калигулы», которого где только не ставят. После прочтения «Недоразумения» оставалось странное чувство, что всё не так просто, как кажется. К тому же я вообще не знал, что с этой пьесой делать, и это меня сразу взбудоражило. Камю – мой первый иностранец: я ставил Пушкина, Горького, современных российских авторов, а здесь впервые соприкасаюсь с совершенно другой культурой, другими способами разговора, другим менталитетом.
Насколько экзистенциалист Камю вообще подходит для работы в театре?
К нему относятся как к «головному» автору, а у меня никогда не было такого ощущения. Я всегда чувствовал в нём тихую экспрессию. Историю, которая легла в основу «Недоразумения», Камю почерпнул из реального случая в Чехии, где мать и дочь так же открыли гостиницу, так же убивали постояльцев. Сюда добавляется особая химия взаимоотношений матери и дочери, которые нигде в литературе или кино не бывают идеальными – вспомните «Осеннюю сонату» Бергмана или фильмы Альмодовара. С самого начала тайна отсутствует.
Получается, зритель приходит узнать не кто убийца, но почему и зачем?
Мы разбираемся с травмой, нанесённой этой семье, и с мотивами поступков. Для меня самого это вопрос риска и вызова самому себе. В том числе это вызов и для артистов – потому что для них это новый материал и в чём-то новый способ существования, требующий иной степени искренности и подлинности, так скажем. Поэтому, конечно, наши репетиции проходят в разговорах, в изучении психологии убийств, изучении классификации серийных убийц. Обо всём этом мы разговариваем, как криминалисты. При этом мы говорим о желаниях и одержимостях, которые в героях присутствуют, об их сверхцели, сверх-я, которое устремляет человека к определённой мечте.
Пьеса для постановки действительно очень трудная. Потому что если её делать, как написано – а написана она довольно ясно и внятно – то через 10-15 минут её станет скучно смотреть. Потому что ничего, кроме как страдать, там больше не остаётся делать.
Поэтому вы поступаете с текстом, как психоаналитик?
К тексту я отношусь как патологоанатом, разрезая каждое слово. В данной пьесе это оказалось сверхнеобходимо. И мне кажется, те, кто прочитают пьесу до просмотра, затем не узнают её по причине строящегося перпендикуляра к тексту Камю.
Как существуют в материале ваши артисты? У них есть, как в психологическом театре, задача надеть на себя персонажа, представить себе его и прожить – или они такие же исследователи, как и вы?
Мы все исследователи. Конечно, изначально я появился с замыслом, с макетом спектакля, – но сейчас всё дополняется и меняется в зависимости от природы актёров. Работаю, кстати, с колоссальным удовольствием: они думающие, открытые, искренние. Наши репетиции можно назвать исповедальными беседами, и я убеждён, что без этой открытости, к которой нужно быть готовыми, невозможно что-либо создать. Форма формой, а человеческая природа и взаимоотношения – это то, ради чего мы вообще приходим в театр.
Сейчас мне хочется, чтобы для артистов «Старого дома» эта постановка была принципиально новым опытом, хочется найти в них возможности, о которых они и сами не подозревают. Мы все соединились в новой точке. Мне кажется, что я так ещё не работал, такие разговоры не вёл, в такие глубины не влезал.
Как вы думаете, насколько гибким в итоге получится спектакль? Может ли оказаться, что те выводы, к которым вы хотите прийти, к которым с каждым показом будут приходить артисты и зрители – будут меняться?
Театр – вообще такое дело, что сегодня один спектакль, а завтра другой, всё зависит от настроения и других факторов. Но здание должно быть построено, а как оно будет функционировать и на каком этаже перегорит лампочка – уже естественный процесс разбалтывания спектакля. У любого самолёта время от времени подкручивают гайки, иначе в какой-то момент он развалится в воздухе.
В театре прекрасно именно то, что ни один результат невозможно зафиксировать. Ты можешь приходить на один и тот же спектакль много раз – и никогда не увидишь одного и того же.
Расскажите ещё про Юпитер. Откуда применительно к спектаклю взялся этот образ и вся эта космическая музыка?
Мне с первой секунды хотелось уйти от гостиницы, где у Камю происходит действие. Хотелось найти иное пространство. Место для убийств, которое идеально сконструировано. Отчий дом, переоборудованный в мясобойню. Что это за место, куда ты можешь попасть, и где с тобой может случиться всё что угодно? У нас с художником появилась идея сквозного пространства, в которое в любой момент может кто-то войти, которое не имеет даже дверей и в которое попадаешь, как в экзистенциальную зону. А потом я стал искать звук, который сопровождал бы нас на протяжении всего пути, который бы даже диктовал нам способ существования и его ритм. После того, как я определил его словом «воинственный», сразу же вспомнил о звуках, которые делала NASA. Теперь, когда мы собираемся на репетиции, мы начинаем с того, что включаем этот звук – он сразу же нас собирает и сосредотачивает. Он как метроном, дирижёр, он над нами и над всей этой ситуацией в предчувствии конца света. Дополнительный персонаж, член этой семьи, рок, судьба, что угодно. И мы – в предчувствии приближения Юпитера к планете Земля, не имеющей права на существование. Единственное, что нас может спасти – это перерождение.
Вы прямо как Ларс фон Триер говорите. И выхода никакого нет?
Нет, выхода я не вижу, и в нашем спектакле надежды нет. Нам нужно максимально честно поговорить. Мне кажется, только крайняя безнадёжность и её осознание могут нас спасти, как бы это парадоксально ни звучало.
Мы не даём никакой конкретики, обозначения места, страны, города. Понятно, что это очень тухлый мир, без воздуха, в котором задержаться ещё на один день смерти подобно. История тотального одиночества, эгоизма, история нашей всеобщей бездомности и поиска своего дома. Людей, которые не слышат и не видят друг друга – и даже не хотят предпринять попытку услышать.
Вы полагаете, люди выйдут после спектакля из театра с порывом внимательности к своим близким?
Я вообще не верю в то, что театр может кого-то чему-то научить или изменить мир. 10, 15 минут – потом человек попадает обратно в свою повседневность. Чем дальше, тем больше человек лишается чувств и сочувствия. Столько ужасов и катастроф происходит вокруг, что уже невозможно их воспринимать – потому что если всё принимать близко к сердцу, никакого сердца не хватит. Я очень верю в экспрессивный театр, верю в эмоцию на сцене. Нужно только искать иные способы и подходы к этой экспрессии. Чтобы она оставалась настоящей – и цепляла, а не раздражала.
Я очень люблю оперу как жанр, она кажется мне чем-то возвышенным. И на текст Камю сейчас смотрю как на партитуру, как на клавир. Разбираюсь в нотах, которые там заложены.
А в чём отличия от подхода к тексту как к драматическому? Ведь не поёте же вы его с артистами.
Порой даже пою, серьёзно. Я пытаюсь услышать музыку текста. Хочется, чтобы он поднялся над землёй, чтобы нам захотелось попасть в тот мир, который мы увидим – каким бы он ни был.
Вы чувствуете себя способным на оперную постановку?
Хотелось бы, но я ещё к этому не готов. Может, это случится когда-нибудь. Но у меня другая проблема: я не умею читать нот, а опера – это клавир, разбираться нужно не с текстом, а с музыкой, поскольку все события заложены между нот. Опера как жанр меня восхищает, и люди, которые ставят оперу, меня восхищают: мне даже порой кажется, что драматический театр скуднее и беднее.
Есть ли смысл заниматься постановкой, если не возникает ощущения первопроходца, а есть чувство, что тебе уже всё известно?
Кто-то так и поступает.
Но честно ли это по отношению к профессии?
Это же понятие субъективное, каждый идёт по тому пути, который сам выбирает. Хотя существует ли выбор – тоже дискуссионный вопрос.
Вы фаталист?
Скорее да, чем нет. И верю во многие вещи, которые могут показаться детскими – мне с ними комфортно.
Что это за вещи?
Что существуют планеты, где живёт ещё кто-то. И что мы не единственные разумные существа. И что мы находимся под каким-то наблюдением.
Но при этом вы явно не религиозный человек.
Нет, не религиозный. Верю в то, что кто-то может знать какие-то вещи наперёд, что кто-то может видеть будущее – обычный человек, такой же, как мы с вами. Потому что человек – это целая Вселенная. Мы же собственный мозг используем на малую долю. А если подключить 70 % мозга? Какими бы сверхсуществами мы стали, что бы это была за жизнь! Представить невозможно.
Есть ли что-то, что могло бы вас заставить уйти из профессии?
Я занимаюсь режиссурой, пока это мне интересно. В конце концов, я вообще ещё ничего не понимаю в театре, да и пойму ли когда-нибудь, не знаю. Я пытаюсь исследовать жизнь вокруг себя и стараюсь заразить людей своим взглядом. Всё, что я могу – это быть честным. А как моя правда будет восприниматься, я не знаю и не могу думать, понравится она кому-либо или нет. Иначе получится мимикрия, а она ничем хорошим не заканчивается, кроме потери себя. Театр – территория честности, а не развлечений, территория внутренней работы и познания; академия в какой-то степени.
Останусь я в профессии или нет, время покажет. Пока я могу говорить и делать, я буду говорить и делать.
В статье упомянуты:
спектакли: