Травма вместо любви

Премьера

27.03.2025
Долгая счастливая жизнь

Главная >Театр >Пресса >Травма вместо любви

24 октября 2019
Анна Банасюкевич Петербургский театральный журнал

«Идиот» в «Старом доме» — четырехчасовое сочинение в трех актах, сюжеты романа Достоевского, переписанные на современный лад (автор инсценировки — сам режиссер спектакля). Епанчин — представитель бизнес-элиты, в российских традициях сращенной с властью, Ганя — его никчемная «шестерка», молодой карьерист, не представляющий свою жизнь вне системы; Мышкин — что-то вроде старомодного хипстера, человека, ориентированного, скорее, на европейское сообщество. Вообще, Мышкин здесь не философ, не идеолог, в спектакле отсутствуют его ключевые монологи про нравственность и христианство, Мышкин — скорее, явление, своей чуждостью, невписанностью в жизнь отечественных элит средней руки разрушающее отлаженный механизм этой жизни. В нелюбви к Мышкину признаются многие герои спектакля, но это отчетливое раздражение смешано с болезненной, непреодолимой тягой. Кажется иногда, что Мышкина вообще не существует — он такой коллективный фантом, возникший, чтобы вскрыть все болезненное, все покалеченное. В конце концов, чтобы все высказались.

У спектакля два основных фокуса — публицистический, ироничного толка, и психологический, связанный с взаимоотношениями внутри известного четырехугольника. Публицистический — действительно, скорее сатирическая зарисовка, чем исследование: некоторые персонажи наделены узнаваемыми поколенческими чертами. Например, старший Иволгин, в гневе покидающий семью, яростно, со старомодным романтическим пафосом исполняет под акустическую гитару «Легенду» Цоя и дарит Мышкину на прощание книгу Путина «От первого лица». Аглая, юная бунтовщица в «золотой клетке», остро ненавидящая все, что ее окружает, выкрикивает текст песни IC3PEAK «Смерти больше нет»: «В золотых цепях я утопаю в болоте. Кровь моя чище чистых наркотиков. Вместе с другими тебя скрутят на площади — я скручусь в своей новой жилплощади». Она остро сочувствует современным протестам и митингам, пользуется соцсетями и вываливает на Мышкина, слабо ориентирующегося в реальности, все свое бешеное презрение к тому, как тут все устроено и какую страну приготовило для нее и ровесников поколение их родителей. Впрочем, с Аглаей в спектакле все не до конца ясно: искренность, серьезность, с которыми актриса произносит отчаянные монологи, наталкиваются на излишнюю прямолинейность текста, вызывая, по-видимому, незапланированный комический эффект. К финалу спектакля Аглаю жалко, ей сочувствуешь — но все-таки только как честному, избалованному, несчастному ребенку, и даже жестокая схватка с Настасьей Филипповной, выход из мира мессенджеров в мир реальный, личное поражение не делают ее взрослее.

Вообще, в связи с этим спектаклем интересно говорить про осовременивание и про адаптацию. Текст — многословный, неровный, избыточный — пересыпан желчными шутками, упоминаниями колоссального количества имен и названий из массовой культуры, из газет, сводок новостей: Твин Пикс, белые ходоки, Ланистер, Брейвик и т. д. Иногда складывается ощущение, что автор спектакля, доказывая принадлежность героев Достоевского к сегодняшней российской действительности, использовал все возможные тэги, не выбирая. Тут много вопросов, наверное, все к той же прямолинейности, но есть и другая, более тонкая линия. Интереснее, когда эти культурные коды, взятые из того, что окружало в моменты взросления, становятся не просто декларацией, а именно языком общения персонажей, знаковой системой, которая позволяет узнать «своего». Одна из лучших сцен спектакля — знакомство Мышкина и Настасьи Филипповны, их диалог, выстроенный на цитатах из «Ну, погоди» (кадры из мультика, погоня волка за зайцем, узнаваемый мотив саундтрека в миноре, который на самом деле Первая симфония Малера, — главная тема героини в спектакле), фразах из советских комедий. Какое-то безошибочное чувство родства, схожесть разных судеб, сообщничество, призыв держаться вместе на этой чужой, агрессивной территории. Собственно, вся сцена визита Настасьи Филипповны в дом Иволгиных хороша: как Настасья Филипповна примеривается к этим людям, к женщинам, в первую очередь к матери, через пластику, через эксцентрику. Как мать Гани, замотанная домашними неурядицами женщина, смотрит на эту сияющую инопланетянку во все глаза, пытается подхватывать эти движения и даже делает какие-то неуклюжие вращения из брейка, из времен беззаботной юности. И тут, несмотря на намеренную нелепость картины, возникает секундная близость этих женщин — они совсем разные, но обеим досталось.

Что касается собственно взаимоотношений главных героев, любовного четырехугольника, то самый внятный акцент спектакля — на очевидной близости Мышкина и Настасьи Филипповны. Заявленная еще в момент знакомства, эта тема последовательно раскрывается в каждой их сцене и обретает кульминацию в момент совместного объяснения. С одной стороны, в версии «Старого дома» не осталось загадки, недоговоренности, которая есть в романе, — здесь все объяснено и все персонажи проговаривают словами то, что чувствуют или хотят. С другой стороны, эта проговоренность дает спектаклю индивидуальное содержание: этот «Идиот» не про любовь, а скорее про общие травмы, про попытку через другого вырваться из ада — внешнего и внутреннего. И Мышкин с его сиротским детством и болезненным взрослением, и Настасья Филипповна с опытом перманентного многолетнего насилия тянутся друг к другу как искалеченные существа, все понимающие про боль, но и по этой же причине не могут друг друга выносить.

Оба главных персонажа придуманы здорово. Анатолий Григорьев, сценическому облику которого обычно присуща брутальность, изменился здесь до неузнаваемости: он, фактически, бесплотен, а его изначальная полублаженная радостность в течение четырех часов спектакля полностью вымещается мучительной нервностью, болезненностью, ужасом. Чем больше этот Мышкин впитывает в себя реальность, тем его становится как будто меньше — кажется, что даже физически. Альбина Лозовая играет свою Настасью Филипповну марсианкой, а не роковой женщиной. Она — фрик, красивое, стерильное существо с кукольным лицом, она — будто дорогое экзотическое животное, купленное для развлечения и статуса богатым хозяином. Но она же становится настоящим бичом, она пугает, и очень интересно наблюдать, как эта детскость, кукольность, искусственность уживаются с невыносимой ее болью и пониманием, что выход только в самоуничтожении.

Вообще, «Идиот» в «Старом доме» — во многом про безысходность, про то, что общество не замечает жертв, а система, сколько бы ни говорили о ее слабости и конечности, работает вполне четко. Политическое содержание спектакля — в монологе Ипполита, в линии, которая явно выпадает из спектакля и появилась именно для артикуляции смыслов. Тимофей Мамлин играет не человека, а скорее функцию. Современного умного и уставшего нигилиста, без какой-либо сильной эмоции проверяющего на прочность ценности человечества, в том числе и христианство, не справляющееся с осмыслением происходящего. Бунт, которым он объявляет свое самоубийство, нелеп и страшен, и от его незамеченности особенно тоскливо.